Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Дядя Родя, свернув цигарку, затянулся спокойно, сильно дымом, пустил его тугими кольцами, одно за другим. Пять лиловых драгоценных перстней поплыли над столом, увеличиваясь, бледнея, и долго не пропадали.

— Насчет своего и чужого, мы скажем, с тобой договорились: свое берем, заработанное, и ни крошки чужого… А врагов у нас много, точно. Которые на виду — не страшны. Навалимся и сомнем, не устоят, иначе нам и кашу незачем заваривать. А есть еще вражины посильней: мы сами, привычки наши, желания… На Совете-то, заметил, как это старье хватало нас за руки, за ноги, тянуло назад да в сторону?

— Это так, — согласился батя, обжигаясь козьей ножкой, и виновато потупился, точно он тянул назад и в сторону на заседании. — А почему? — поднял он горячие, строгие глаза. — Начальства нету, некого слушаться, — повторил он давнишнее свое опасение. — Прежде как? Не всяк царя видел, да всяк ему подчинялся. А теперь никто не хочет никому уступить, не слушается, каждый норовит сам распоряжаться. Больно много распорядителей, вот что я скажу. Вроде меня или тебя… Не станет народ слушаться нас с тобой, Родион, вот увидишь.

— Станет!

— Ты сам себя слушаешься? — вмешалась мамка. — И народ будет слушаться сам себя.

Отец взглянул на мамку с удивлением и одобрением, точно сразу согласился с ней, словно ему вдруг открылось, чего он не видел, не понимал. А продолжал свое:

— Да ведь вот оратор этот, из уезда, говорил о земле, — уважительно заметил батя. — Как бы хорошо… Много сулил, ежели подождать. Не послушались!

— Эсера? И правильно сделали, что не послушались, — непреклонно отозвался дядя Родя. — Встречался я в Питере на митингах с эсерами, доводилось. Как зачал с костылем бродить, ни одного собрания не пропускал. Вычитаю из газетки, где сегодня митинг, и иду… Самую «бабушку революции» слушал, Брешко — Брешковскую… Брехать они все мастера, что эсеры, что меньшевики. На словах — политики, за нас, а на деле, как поглядишь… Ровно боятся народа, шарахаются от него.

— Нам политика ни к чему, — не уступил и тут отец. — Нам бы земли…

— Чья власть, того и земля. Вот тебе и политика. Нет, без нее нам никак не обойтись, без нашей большевистской политики… Да ты сам, Николай Александрыч, первый политик и есть. Эвон как сражался сегодня на сходе у школы! Не зря выбрали тебя в Совет, отличили от других, не зря! — значительно, весело сказал Яшкин отец. У него поднялись надбровные дуги и где-то в русых курчавинках бороды дрогнули уголки больших, упрямых и добрых губ.

У Шуркиного отца тоже что-то дрогнуло в глазах, мелькнуло под усами.

Они, батя и дядя Родя, поглядев друг на друга, усмехнулись, помолчали.

— Двадцать семь десятин наобещал, сама слышала, — припомнила Шуркина мамка снова про оратора. — Легко сказать — двадцать семь!

А тетя Клавдия, смеясь, добавила:

— С четвертью! За его языком не поспеешь босиком…

И раскашлялась, не могла отдышаться, зажала рот обеими руками. Ни на кого не глядя, как бы стыдясь, осторожно поднялась и полезла тихонько прочь. Шуркина мамка тревожно кинулась к ней.

— Ни… чего, прой… дет, — трудно выговорила сквозь кашель Яшкина мать, доставая носовой платок. Сплюнула и поспешно скомкала платок.

Как она ни отказывалась, мамка повела ее за переборку на кровать. Дядя Родя бросился на кухню за водой и столкнулся с Минодорой.

Без коска, растрепанная, босая, с кнутом, Минодора влетела из сеней:

— Усадьба горит!.. Мишка Бородухин поджег… Грабят!!!

— Так я и знал! — жалобно воскликнул Шуркин батя и с размаху перенес себя на руках со скамьи на пол.

Яшка и Шурка выскочили из-за стола. Только маленькие продолжали сидеть за молоком, растерянные, с пустыми ложками.

Все толпились в спальне и не знали, что делать. Дядя Родя сидел на краю кровати с ковшиком, тетя Клавдия отталкивала его руку, вода лилась на пикейное покрывало. Лежа на спине высоко, на взбитых мамкой подушках, тетя Клавдия, жмурясь, стиснула зубы, чтобы не раскрывать рта, не кашлять, и все-таки кашляла грудью и глотала горлом, не разжимая губ.

— Господи, не вовремя-то как все! — вырвалось в отчаянии у Минодоры. — Я уж и лошадь запрягла, пригнала, — созналась она. — Никита Петрович с Евсеем побежали полем… С ружьем! — И замолчала, заплакала, глядя на мучения тети Клавдии.

Тетя Клавдия раскрыла глаза, взглянула на мужа и с невозможным усилием подавила кашель.

— Не дай бог, и мы погорим… Поезжай, — внятно сказала она.

— Места на дрогах всем хватит, — заикнулась Минодора.

Но тут вмешалась Шуркина мамка.

— Нельзя, растрясет! — запретила она. — Людская-то в стороне, уцелеет, бог милостив. — И решительно распорядилась: — Поезжайте одни. Мы с Клавой потихонечку дойдем. Вот она отлежится чуток и… Провожу, посижу. А нет, так и у нас переночует с Тонюшкой… Да скорей, отец, Родион Семенович, сгорит усадьба, все растащат!.. Что же это такое, как можно?!

Глава IX Бородухин «пожинает плоды революции»

Черная туча дыма поднималась над березовой рощей. Туча эта росла, заслоняя купола церкви, колокольню, весь край вечернего тихого неба. А как выскочили Шурка с Яшкой за гумно, в волжское поле, на знакомую глобку, стал виден и пожар за рощей, там, где находились каменный дом с башенкой и деревянные постройки. Вспышки огня пробегали молниями в просветах берез. И, точно в грозу, сухо треснул, ударил совсем рядом гром, не то выстрел. Ребята от неожиданности остановились и тут же прибавили бега

За Гремцом, по проселку, гналась в усадьбу Минодора, стоя в дрогах, нахлестывая кнутом и вожжами лошадь. Тряслись, подскакивая, дядя Родя и Шуркин отец, и видно было, как они цеплялись за боковины дрог, чтобы не упасть. Кто-то из сельских мужиков и баб с топорами, ведрами, пожарными баграми бежал вслед за подводой. А встречь из усадьбы торопился народ с какими-то узлами, мешками, и все казались горбатыми. Завидев подводу, признав, должно быть, кто в ней сидит и почему, люди обходили дроги стороной, стараясь держаться подальше от проселка.

Подвода не останавливалась, дядя Родя кричал что-то встречным, показывая знаками, чтобы кидали ноши, требуя поворачивать обратно. Минодора грозила кнутом, даже огрела им подвернувшуюся, зазевавшуюся чью-то тетку. Та свалилась на узел и не охнула, вскочила и понеслась с поклажей шибче.

Обратно, в усадьбу, никто не поворачивал, узлов и мешков не бросал. А кто и делал это, так понарошку, для отвода глаз, пока дроги и сельский народ были близко. Затем, прихватив кинутое добро, еще старательней пускался лететь своей дорогой. Иные сворачивали на шоссейку загодя, не добежав до села, спешили по-за гумнами выбраться ближе к себе домой, в Глебово, Крутово, Хохловку.