Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Все это разное, пустячное и дорогое, мелькнуло в белобрысой голове, сверкнуло в глазах, екнуло — стукнуло сладко и больно в сердце. И все в один — единственный миг, потому что дядя Родя, поднявшись, не успел и пошевелиться. Так всегда бывает, если нет удержу чувствам и желаниям. Бог знает, какое получается колдовство, и не поверишь. Да вот извольте — уж не один Шурка, все ребята, покинув печь, незаметно расположились на лежанке, рядышком, малым советом, поближе к дядя Роде, удобно свесив ноги, будто за столом. Они уже вершили чудеса, как в школе, не спуская глаз с Яшкиного отца.

Добро оглядел дядя Родя Большак из-под бугристых, решительных бровей народ, набившийся в избу, просунувшийся в окна, помогавший и мешавший Совету вершить дела. На всех хватило его теплого, широкого взгляда. Даже оратора из уезда, которому, no — теснясь, дали-таки опять местечко на худой скамье, занятой теперь мамками, даже его, непонятного социалиста — революционера, сидевшего за деревенский люд в остроге, а нынче вдруг ставшего почему-то супротивником этого же самого люда, и его, оратора, и Ваню Духа, и Устина Быкова с Шестипалым Андреем, стоявших у порога, одинаково как бы обласкал, приветил своим взглядом Яшкин отец. Поднял длинные зеленые руки — могучие кисти вылезали сучьями из рукавов гимнастерки — и захлопал в ладоши.

Подхватил, затрещал, что досками крутовский столяр, говорун, он привскочил за столом, нахваливая сознательность граждан. Митрий Сидоров, догоняя, застучал и руками и яблоневой ногой, затопал, словно заплясал. Тут и Щуркин батя тихонько, застенчиво и неумело заработал бледными ладонями, поддержал дядю Родю. А Минодорины голые смуглые локти так и залетали, и Пастуховы ладошки, сложенные ковшичком, в светлом пуху снаружи, громко, редко ударили, точно Евсей застрелял кнутом. Матвей Сибиряк в кути, вскинув высоко руки, хлопал ладонями над папахой.

Скоро вся изба и, кажется, вся улица загрохотали бабьими и мужицкими лопатами, неловкими в этом чудном труде. Не удивительно, первый раз, может, в жизни хлопали в ладоши, по такому делу. Все стеснялись с непривычки, искоса поглядывали друг на друга, как бы стыдясь, переспрашивали, кому хлопают и за что, и, разобравшись, в чем дело, осмелев, разговаривая и смеясь, подхватывали гром еще сильнее, учась по — новому выражать свое сердце и согласие.

«Складно, как на молотьбе, — отрадно думал Шурка, исправно трудясь ладошками. — Бей, ударяй с маху цепами дружнее, скороговоркой, — хлеба, дела будет больше…» Пусть лопнут глаза, если он ошибается, нет, он разглядел в окно: знакомые две мамки, самые дорогие для него и Яшки, торчали на завалине и тоже хлопали и улыбались.

Ух, как все это было здорово, необыкновенно! Приятно — радостно поглядеть и послушать.

Конечно, и весь малый совет на лежанке не отстал от большого, настоящего Совета, от батек и мамок. Уж кто-кто, а этот самоизбранный совет давно умел бить в ладоши. Научил Григорий Евгеньевич, царь и бог. (Ой, как сразу встало опять перед глазами недавнее, горькое!) Ну, когда Григорий Евгеньевич был ихним, ребячьим, заправдашним богом. (Он опять им будет, богом, он одумается, обязательно одумается и сызнова станет всезнающим и всемогущим, непременно будет с мужиками заодно, разразите Шурку на месте, если он врет хоть капельку.) Учитель однажды показал им, зачем и как бьют в ладони, они хлопали вот так же дружно, горячо, даже кричали «бис!», и урок этот запомнился навсегда. Доказательство тому: на лежанке раньше Таракана — старшего и Митрия Сидорова — честное школьное слово, раньше — поднялась такая пальба, хоть затыкай уши и беги вон из избы. Колькина светлая мамка выразительно погрозила ребятне из кути свежим веником. Все равно стрельба и гром не убывали.

Греми, греми, весенний гром, мало по избе, по переулку, — раскатывайся по всему васильковому, чистому, гладкому небу дальше и дальше, до самой Германии, чтобы услышал немецкий народ и скинул кайзера, вывесил на светелках, на крышах у себя красные флаги. Пускай вьются они, флаги и знамена, трепещутся на ветру, горят факелами и не сгорают — ведь это же дядя Родя Большевик и Никита Петрович Аладьин, а может, даже наверное, и Шуркин батя, не дрогнув, не охнув, разорвали сами себе грудь, вынули, не пожалев, сердце и светят людям, как Данило в сказке… Гори, гори ясно, чтобы не погасло, свети, одно великанье сердце, как солнышко, обогревай и показывай людям дорогу вперед! Эвон Франц с Янеком подошли-таки к Сморчковой избе. Коля Нема треплет их по голубым шинельным плечам. Что-то кричат им смешное, соседское сломлинские бабы. Они, пленные, приедут к себе в Австро — Венгрию, Германию, живы — здоровы прикатят домой и расскажут, что видели в России, научат своих, как выбирать Совет и гнуть в три погибели богатых, землю делить, чтобы всем жилось хорошо…

Посмотрел хмуро, поверх железных очков вокруг себя оратор из города, которого Шурке теперь почему-то опять было жалко, хотя, наверное, его и не стоило жалеть. Он, оратор, зашевелил неудобно руками, толком и не разглядишь, не поймешь, то ли хлопает, как все, то ли царапает, трет ладони, зачесались. Глядя на эти старания, торопливо, мелко заприкладывали растопыренные пальцы бондарь и лавочник. Скажите, какие послушные, сообразительные! Что же Ваня Дух зевает?

— Вот как складно получилось, замечательно, — сказал, дрогнув голосом, Яшкин отец. Помолчал, добавил: — Так и запишем, в газету пошлем, в «Правду». Пускай все читают!

— А германы, австрияки будут знать? Дойдет до них наш приговор? — осторожно, недоверчиво поинтересовался Косоуров.

— Непременно, — ответил дядя Родя с такой убежденностью, что у Шурки стало не по себе в горле, как недавно было на сердце.

Но дядя Родя не сказал, как это получится, он только пошутил:

— Приговор народа, Иван Алексеич, что ласточка весной, — под всякую крышу прилетит, где бы ни торчала, мы скажем, эта самая крыша.

Народ расходился по домам, заседание Совета, наконец, по всему видать, заканчивалось.

Наговорили много, напостановляли мало, и будет ли какой толк, еще неизвестно. Все как-то сразу стали молчаливые, серьезные.

Яшкин отец, спохватясь, спросил:

— А кто у нас ведет протокол? Пишет кто постановление?

Разумеется, никто в избе ничего не писал. Не было поблизости ни чернил, ни бумаги, ни завалящего какого огрызка карандаша.

— Виноват, забыл порядок, — покаялся дядя Родя. — Надобно, товарищи депутаты, выбрать нам секретаря Совета. Да, кстати, и замену мне и подмогу, правую руку — товарища председателя, как говорится. Так положено всегда, — объяснил он.

Товарищем председателя единогласно избрали дяденьку Никиту Аладьина, а на секретаре споткнулись.

Дядя Родя задумчиво почесал окладисто — густую бороду, оглядел не один раз депутатов, выискивая секретаря, еще порылся в русых курчавинках бороды и неожиданно обратился к Шуркиному бате:

— Не минешь тебя просить, Николай Але ксандрыч. Быть тебе у нас секретарем!

— Что ты! — испугался Шуркин отец, руками замахал. — Какой я секретарь?! Я, почесть, неграмотный, не умею писать, все перезабыл, верно говорю. Домой по неделе письмишко, бывало, царапаешь в Питере, сам после не разберешь, чего нагородил… Нет уж, ослобони, Родион Семеныч. Что не могу, то не могу.

Дядя Родя настаивал:

— Александр поможет, он парень грамотный. Яков мой опять же… по очереди.

«Помогу, тятенька, не отказывайся!» — хотел крикнуть Шурка и не успел. С лежанки скатился Яшка, очутился возле стола.

— Где писать? Чего писать, говорите скорей! — распорядился Петух, решительно засучивая рукава рубашки.

Дядя Родя вскинулся глазами на лежанку.

— Чей черед? — спросил он, явно имея в виду Шурку. Вот что значит председатель, родному сыну не уступил.