ОТЛИЧНИК

Далее помню только то, что прозрачный воздух перед моими глазами задрожал и поплыл, как это бывает над горящим костром. Она обняла меня, прижалась к телу. Сделалось сладко. А затем эти объятия, насколько помню, незаметно перешли в усталость и сон.

Когда я проснулся, то Хильду совершенно не узнал. Она мне показалась безумно красивой. Она как-то свободно, без напряжения и скромности громко смеялась. Говорила о том, что мы, русские, странные люди; дескать, зачем было уходить, когда она оставляла, а затем приходить, когда она уже спала. Зачем нужно было поить ее водкой и мучить рассказами о том, чего она просто не в состоянии понять в силу того, что она иностранка. Говорила она все это с любовью, и я на нее обижаться не мог. Более того, я во всем с ней соглашался, просил за все прощения, но сам тут же в себе самом понимал, что иначе оно никак и быть-то не могло.

Так я с Хильдой и подружился. Тогда же и имел возможность еще раз хорошенько ее рассмотреть. Роста была она среднего, нормального телосложения, грудки кругленькие, хорошо развитые, бедра тоже округлые, соблазнительные. Ноги особенной худобой не отличались и, возможно, там, в буфете, худощавой она мне показалась из-за тонких рук, да и выставленных напоказ ключиц. Волосы на голове были пепельного цвета, глаза серые с огоньком, нос прямой, а не кривой, каким показался на танцах, губы чувственные, зубы белые и неправдоподобно красный язык. Этот рот почему-то более всего к себе притягивал. Хотелось смотреть и смотреть на эти белые зубы, которых у нее было, как казалось, больше, чем у обычных людей, на эти мягкие, живые, находящиеся в постоянном движении губы, на этот красный и влажный ее язык, который часто, как это делают малые дети, когда хотят подразнить, она мне показывала.

И, конечно, прежде всего, мне в ней нравилось то, что она была немка. Это было необычно и непривычно для меня, для русского паренька из провинции. Разве мог я даже помыслить о том, что моей девушкой будет гражданка Германии. Иностранцы и иностранки были для меня существами с другой планеты. Конечно, и тело ее мне очень нравилось, оно мне тогда казалось настолько совершенным, что я помыслить себе не мог, что может быть что-то подобное, а тем более лучшее. Ощущение было такое, словно шел я долгой дорогой к женщине и, наконец, пришел. Хильда дала мне то, о чем я мечтал, когда представлял себе женщину. Дала светлое представление о женщине, светлый образ. И я, долго не думая, предложил Хильде выйти за меня замуж.

Она очень серьезно отнеслась к моему предложению и спросила, о чем я мечтаю.

– О тебе.

– Хорошо. Я тоже о тебе мечтаю. Но я спрашиваю, какая в твоей жизни самая большая мечта, какова у жизни цель?

Я покраснел и признался ей, что мечтаю стать великим театральным режиссером, и хочу посредством своего искусства сделать жизнь краше, а людей совершеннее. Одним словом, хочу стать спасителем мира, летящего в пропасть.

После этого она внимательно рассматривала мою левую ладонь, совсем как цыганка, заглянула в мои глаза и сказала, что они у меня, как у ребенка: «В центре детские, наивные, а по краям грустинка взрослая». Она как-то странно перебирала мои пальцы, гладила мои руки, так трогают матери руки своих детей. Заметив бородавки на моей руке, Хильда сказала, что у нее тоже они были и что я непременно их должен свести. Очень крепко меня обнимала, что для хрупкой девушки было совсем не характерно. Тогда уже она, видимо, решила, что не пойдет за меня замуж, так как вместо ответа попросила время на то, чтобы все хорошенько обдумать. А мне, такому стремительному на предложения руки и сердца она пересказала в двух словах содержание книги, которую совсем недавно прочитала.

В этой книге пастух встретил монаха, разрешил погреться ему у костра, накормил. Разговорились. Заметив, что пастух грустит, монах поинтересовался причиной его грусти. Вроде молод, здоров, красив. Что за беда такая? Да, я молод, здоров, красив, – отвечал ему пастух, – но сердце мое не на месте. Не могу я ощущать себя счастливым, видя, как страдает мой народ. Вот если бы был я настолько богат, что смог бы помочь народу своему выбраться из нищеты и невежества, тогда не страдал бы, не грустил, обрел бы покой и счастье. И монах поведал пастуху о том, что знает такое место, где лежат бесчисленные сокровища, но взять их может только тот, кто отдаст все это богатство своему народу, все без остатка. И если чувствует пастух в себе такую силу, то монах ему укажет дорогу (Хильда сказала «даст адрес»). И пастух пошел. Долго шел, истрепался, оголодал и решил устроиться на временную службу к богатому человеку. И на службе у него он разбогател. Заработал деньги, конечно, не такие большие, чтобы весь народ осчастливить, но для него, для одного достаточные. Заработал и успокоился, но хозяин напомнил ему о его великой задаче, о высокой его цели, и пастух, бросив нажитое, снова отправился в дорогу за сокровищами для народа. По пути влюбился в женщину и решил на ней жениться, нарожать вместе с ней детишек, обзавестись хозяйством. Но она любила его, знала о его высокой цели, и сказала, что он должен идти за сокровищами, которые нужны его народу. А то не будет спокоен в семье, возненавидит со временем и ее, и детей, не закончив, не сделав главного дела своей жизни. А как исполнит то, что ему предназначено, если не передумает, то пусть возвращается к ней, она будет ждать.

– А почему монах сам не отдал сокровища нищему и невежественному народу? – спросил я.

– Наверное, это был Лютер, который мог только на словах заботиться о народе, а сам, нарушив обет безбрачия, женился, заработав денег на своем протесте, открыл пивную, постоялый двор.

– Ты католичка?

– Я безбожница, как и все мы, социалистические. А иначе с тобой бы не встретилась.

Я хотел спросить, чем же закончилась сказка, но не спросил, решив про себя: «Сказка, она и есть сказка, все в ней всегда заканчивается хорошо».

В тот же день, прямо с утра, мы пошли с Хильдой в кинотеатр повторного фильма на «Кабаре» Боба Фосса с Лайзой Минелли в главной роли. И что же? Она предложила мне прямо во время сеанса развратничать, то есть прилюдно заниматься тем, чем занимались мы в уединении дома. Рядом со мной сидел политический обозреватель газеты «Известия» Александр Бовин, которого она, конечно, знать не могла. Я в ответ на ее жаркие просьбы сказал: «Мне неудобно». Она поняла это русское слово по-своему и зашептала: «Я тебе помогу». Я от ее помощи отказался, и она весь фильм сидела, насупившись, и вела себя, как чужая. Нет, на это я не способен был пойти, даже в фантазиях своих. На мгновение представил лишь тот момент, когда бы нас с позором выводили и содрогнулся. Да к тому же, при входе в кинозал Александр Бовин так обнадеживающе на меня посмотрел, дескать, вот она, растет наша смена, будет на кого страну оставить (я тогда такие взгляды коллекционировал), но как все это было ей объяснить. Дя и нужно ли объяснять такие элементарные вещи?

После фильма Хильдя попросилась в зоопарк, мы туда пошли пешком. По дороге зашли в аптеку и купили ляписный карандаш, которым я уже неоднократно мазал свои бородавки, отчего они чернели, становясь похожими на проказу, но исчезать не собирались. Хильда моего скептицизма не поддержала, повторила, что я бородавки должен непременно свести, и сделать это просто. Надо уничтожить главную, и все остальные исчезнут следом за ней. Мои бородавки ей заметно не нравились, раздражали ее.

Женщина-провизор посоветовала отвар полыни, сок рябины, уксус, на исходе месяца завязать узелок и закопать его в землю. Еле вырвались, еле убежали от ее полезных советов (советовать все мастера, у самой, у провизора на носу, между прочим, была огромная бородавка, что-то не помогли ей ее испытанные средства).

В зоопарке мы смотрели на моржа, на пингвинов, на обезьян. Прохаживались мимо клеток с хищниками и кормили пеликанов. Белый медведь, умница. Ему бросали конфеты «Золотой ключик», он разворачивал их и кушал без обертки, а ведь лапы у него огромные, а конфеты маленькие, поди ж ты, приноровился.

Хильда и в зоопарке не унималась, предлагала перелезть через ограду, на территорию к косулям и там, за горой все же сделать то, на что я в кинотеатре не решился. Я и это ее смелое предложение отклонил, как дикое и невыполнимое.

Тогда, не в силах более сдерживать себя, она на такси повезла меня в свою московскую квартиру, на улицу Пруд Ключик. Устроила мне показательный стриптиз. Раздевалась она театрально, раздевалась медленно. Умела раздеваться, как-то по особенному. Делала все так, как будто училась этому ремеслу много лет. Казалась совершенно чужой, недоступной, а от этого еще более желанной. Замирал мой дух, душа трепетала, сознание туманилось, как будто был я во хмелю. Вот, что делала со мной Хильда.

Весь следующий день провел я в институте, зашел к ней после института, дома никого не оказалось. Не открыла она мне дверь и на следующий день. Я не знал уже, что и подумать, но на третий день Хильда нашлась. Она сообщила мне, что уезжает, и чтобы я ей непременно писал. Поцеловала, села в такси, и за ней мягко, почти беззвучно захлопнулась дверца. Я опустил глаза, она, наверное, на меня смотрела, но я с тех пор ее больше не видел. Как будто что-то предчувствовал. И предчувствие меня не обмануло. Пришел на следующий день в институт и застал Леонида за рассказом. Он повествовал о том, как они с Азаруевым весело порезвились с немочкой по имени Хильда. Должна была быть с ней ее подруга, но подруга не приехала, так что Хильде одной пришлось отдуваться за двоих. Я стоял, слушал все это и чувствовал, что вот-вот упаду в обморок. Все это не могло, не должно было быть правдой, хотя бы потому, что я ее так сильно любил. Как могла она перешагнуть через мои чувства и поехать к Леониду? Да и разве можно было с ней, такой гордой, знающей себе цену, обходиться так по-скотски, употребляя, как гулящую. Я в это не мог поверить, и, однако ж, не верить было нельзя. Леонид, в свойственной ему живой манере рассказывал о своей встрече с немкой такие подробности, что сомнения, которые поначалу еще и теплились, очень скоро исчезли.

Встреча с Хильдой для Леонида была обычной, ничем не отличимой от других интрижкой. Он не любил Хильду, не раскрыл ее душу. Она осталась для него простым куском мяса, на котором в нескольких местах была растительность. Я же Хильду успел полюбить, для меня она была целым миром, прекрасным миром. В иные минуты ощущалась просто какая-то родственная связь, чуть ли не кровное родство. Конечно, ни Антон, ни Леонид, узнав о ее измене, не страдали бы так, как я страдал. Да и само это понятие, применительно к Хильде, вызвало бы у них только насмешку. Я же мучался, переживал настолько, что просто словами не передать, страдал неимоверно.