ОТЛИЧНИК

– А что с ними потом стало? – влез опять Леонид.

– Что-что? Намяли дядьке бока и успокоились.

– Нет, я не про тот вечер, а вообще?

– Близнецов в тюрьму посадили, а Генка в пруду утонул, или утопили. Я их видел потом, после тюрьмы. Повзрослели, остепенились, вся дурь из головы повыветрилась. Вставили зубы, стали отцами семейств.

Тарас был для всех для нас лидером, авторитетом и, конечно, не в последнюю очередь из-за того, что когда-то жил блудно. Без этой темной странички в его биографии, мы бы его не уважали. Я всегда с недоверием относился к тем святым, что не изведав пучин адовых, с рождения и до смерти все возносились и возносились духом ввысь. Ближе были те, что поначалу грешили. Эти были понятнее. Быть может, все это оттого, что самому хотелось грешить, но в планах на будущее я имел твердое желание встать на путь исправления.

Тараса, к слову сказать, любили не только мы, его любили все. Главное, с ним никто никогда не ругался. Он отлично знал людей, был сердцеведом и умел найти выход из любой, казалось бы, безвыходной ситуации. Он, конечно, находился на более высокой ступени развития, и все мы это ощущали.

Свои произведения он писал подолгу. Я бы даже сказал, необъяснимо долго. К тридцати годам у него было написано всего три повести. И это при том, что по собственному его же уверению, писать он начал с двадцати четырех лет и писал почти что каждую ночь.

Мы, конечно, ему мешали, засиживались, отнимали у него драгоценное время. Впрочем, сам он говорил, а я ему верю, что не только мешали, но и в чем-то помогали. Он даже более обнадеживающую фразу сказал: «Ровно на столько, на сколько вы мне мешаете, ровно на столько же и помогаете».

Писал он по ночам, при этом пил много чая, крепкого и сладкого. Утром ложился спать. Мы приходили к нему только тогда, когда он просыпался. С утра пораньше, или днем никогда не наведывались. Повести его, конечно, прочитали.

– Твои создания слишком целомудренны, а потому фальшивы, – говорил Леонид. – В них не хватает откровенных сцен, доходящих до цинизма. Если бы ты умел сочетать одно и другое, может быть, и получилось бы что-то замечательное. А так – трава, бесцветный силос, корм для овечек и козочек.

Слушая Леонида, я ловил себя на мысли, что мне очень нравятся повести Калещука, и нравятся именно за то, за что Леонид их ругал, – за их целомудрие. А еще и за то, что он без напряжения, без натяжек, просто и доходчиво рассказывал в них о самом главном, – о любви, о дружбе, о верности и чести. Об этом искренно никто не мог написать, а ему удавалось. И это было просто настоящее чудо.

Рядом с нами жил настоящий гений, но мы не хотели этого признавать. И я в этом смысле был не исключением. Я почему-то стеснялся сказать все, что думал о Тарасе, вслух. Леонид, наоборот, никогда не стеснялся. И однажды так разошелся, стал, словно стоя на трибуне, проповедовать свое мировоззрение, свое миропонимание:

– Живем в эпоху ума, а не христианства, кто поумнее, тот и прав. Покуда существовать будет человечество, будет и грызня за место под солнцем. А христианство, – не что иное, как сентиментальность. Когда плохо, сходил в церковь, поплакал и все, на этом его роль заканчивается. Дальше делай то, что хочешь. Наш век – торгаш, и нет такого труда, где без преступлений обходилось бы. А сейчас тем более, не жить, а выживать надо.

– Ты путаешься в понятиях, – сказал Тарас.

– А как в них разобраться?

– Если есть у тебя совесть, то это не трудно.

– А что такое совесть? Такого понятия нет. Есть ум, есть талант, есть способности, и всем этим нужно пользоваться. А совесть – это мытарства российские, понятие, придуманное сопливой интеллигенцией.

– Как? Как ты сказал? – оживился Тарас и взялся за ручку.

Леонид осекся, чего-то испугался и совсем не тем уверенным голосом, которым только что говорил, спросил:

– Чего это ты записываешь?

– То, что ты сказал, – ответил Тарас.

– Потом в чью-то глотку засунешь? В повестушке черканешь? – интересовался Леонид, не скрывая своего недовольства.

– Обязательно.

– Эх ты, писатель. Я же тебе золотые слитки за так отдаю, – решил он отшутиться и засмеялся.

– Не золотые, а бриллиантовые. Бриллиантовые россыпи, – восторженно вторил ему Тарас.

– Ну, и куда ты это сунешь? Дашь какому-нибудь подонку, который перед тем, как зарезать сироту, слова эти скажет, а затем и сам поплатится.

– Не исключено.

– Все сказки пишешь, где зло наказано, а добро торжествует.

– Для тебя сказки, для меня – реальность.

– Что ж, так до конца дней своих и будешь пером скрипеть?

– Хорошо бы.

– А жить когда?

– Для меня работа – жизнь. Я только когда работаю, только тогда и живу.

– Что же тебе нужно от этой писанины? Деньги? Слава? Женщины?

– Ничего.

– Ну, хорошо. А ты думаешь о том, кто будет читать твои повести? А может быть, им не понравится?

– Пишу я для себя. Найдется тот, кому понравятся мои труды, буду рад. Не найдется, тоже не обижусь.

– А что же ты не печатаешься? – спросил я у Тараса.

– Да как-то время на хождения по редакциям тратить жалко. Лучше еще что-нибудь напишу, пока пишется.

Он много тогда интересных вещей сказал.

– Для меня, – говорил Тарас, – жизнь кончается тогда, когда я перестаю мечтать о прекрасном, перестаю замечать красоту и стремиться к ней. Когда я написал свою первую повесть, то почувствовал себя примерно так же, как князь Андрей, когда его отправили курьером к австрийскому двору с известием о победе на Дунае, человеком, долго ждавшим и, наконец, достигшим начала желаемого счастья. Каждый автор должен не только любить всех своих героев, но также и полностью отвечать за все то, что он пишет. Удивительная вещь – слово, печатное слово, в частности. Даже не сведенные в конечную мысль и те у разных писателей наполнены разным духом. Стоит мне только взглянуть в раскрытую книгу, как я сразу же понимаю, нужно мне читать это или нет. Родной ли дух живет на этих страницах или чуждый.

– А что такое писатель? – спросил я.

– Писатель, по-моему, это не тот, кто время от времени что-то пишет и даже не тот, кто постоянно пишет и не может не писать. Писатель тот, кто дышать, жить без литературной работы не может, тот, кто все мысли, все силы… Вся жизнь у которого только на то и устремлена, чтобы писать. А плохой он или хороший, для современников он пишет или в расчете на будущее, это все вопросы десятые. По-моему, так.

– Это ты про себя? – злорадно улыбаясь, спросил Леонид.

– Нет, мне до этого далеко, – глядя ему прямо в глаза, ответил Тарас.

У Калещука было два друга-сверстника. Оба в прошлом, как и Тарас, выпускники МАИ, – Тагир Чурхенов и Борис Мулерман. Мы с ними также были знакомы.

Глава 19 Азаруев и его матушка

1

– Антон Антонович Азаруев, – говорил мне Толя, – давно уже не Азаруев. У него теперь в паспорте – Иван Иванович Иванов. А паспорт выдан не отделением милиции, а отделением патологии венерического диспансера. Он там настолько частый гость, так привыкли, что он себя Иван Ивановичем Ивановым декларирует, что в конце концов не выдержали и выдали ему соответствующий документ, так сказать, новый паспорт.