Отныне и вовек
Шрифт:
– Ладно, – наконец заговорил он, снова поворачиваясь к Пруиту. – Я тебе сейчас скажу одну вещь. Я не собирался говорить, но, может, мне так будет легче. Тебе же полегчало, когда ты рассказал мне про Толстомордого. Бывает, решишься на что-нибудь против воли, тогда лучше кому-нибудь рассказать – иногда помогает… Я надумал бежать, – сказал он.
Пруит почувствовал, как его сковывает странное оцепенение, и вовсе не от того, что вокруг ночь и тишина.
– Зачем?
– Не знаю, смогу ли тебе объяснить… Понимаешь, со мной что-то неладно.
– В каком смысле? Ты что, заболел?
– Нет, я здоров. Тут другое. Нет во мне чего-то такого, у меня не получается то, что я хочу… Понимаешь, это ведь
– Ну, Джек, ты загнул.
– Нет, это правда.
– Не понимаю, почему ты вдруг решил, что это ты виноват.
– Потому что и Анджело и Банко старались делать то, чему хотел научить их я. Не знаю, поймешь ты или нет, но поверь – это правда. У меня так всю жизнь. Я пытаюсь объяснить людям простые и понятные вещи, но они каждый раз берутся не с того конца и все портят. Это потому, что во мне чего-то не хватает. Я проповедую пассивное сопротивление, но сам не делаю того, чему учу других. А если и делаю, то не до конца. Порой мне даже кажется, я никогда в жизни никого и ничего не любил.
Если бы не я и не мои разговоры, Анджело и Банко не пошли бы на такое. И все было бы иначе. Если я здесь останусь (мне в этот заход сидеть еще семь месяцев), то же самое повторится с другими. И уже повторяется – с тобой. Я всем вам говорю: «Сопротивляйтесь пассивно», но вы все равно боретесь, потому что, даже когда мой язык произносит: «Не надо бороться», душа у меня кричит: «Борись!» И я не хочу, чтобы все это повторилось с кем-нибудь еще.
– По-моему, тебе это только кажется, – беспомощно сказал Пруит, отступая перед непосильной его уму задачей отыскать ответные аргументы.
– Нет, это правда. Потому я и решил – сбегу.
Тусклый огонек сигареты выхватил из темноты его мягкую грустную улыбку.
– Наверное, только так и бывает, когда люди берутся не за свое дело и, как я, отдают ему всю жизнь. Наверно, мой побег тоже поймут неправильно. Будут считать, что я герой.
– Как ты собираешься сбежать?
– Это-то проще всего. В гараже столько разных инструментов, что можно даже эти стены пробить.
– А прожектора?
– Ерунда. Меня и не заметят.
– А забор? Проволока ведь под напряжением. И сигнализация может сработать.
– Прихвачу в гараже пассатижи с резиновыми ручками. И длинную проволоку потолще. Подсоединю ее к столбам заранее, чтобы не замкнуло, и вырежу в заграждении лаз… Но проще бежать прямо из гаража. Там меня никто не заложит. Возьму в гараже комбинезон, в нем и сбегу. А доберусь до своей роты, ребята одолжат, во что переодеться. И – привет!
– А деньги откуда возьмешь?
– Деньги мне не нужны. У меня в городе друзья, самые разные люди, человек шесть-семь. Будут меня прятать, пока не сумеют переправить в Штаты на туристском пароходе.
– Скоро война начнется, – напомнил Пруит.
– Знаю. Я тогда, наверно, снова завербуюсь, только уже в Штатах и под другой фамилией. Так что я все прикинул. А с тюрьмой покончено, мне здесь оставаться бессмысленно. Пока не началась война, хочу успеть еще кое-что сделать. Только надо будет действовать по-другому, чтобы не пострадали те, кто мне дорог.
– Возьми меня с собой.
Мэллой удивленно вскинул на него глаза. Потом улыбнулся, и Пруит запомнил эту улыбку на всю жизнь – он никогда не видел в улыбке столько грусти, доброты, горечи и тепла.
– Пру, тебе ведь это совсем не нужно.
– Еще как нужно.
– Не выдумывай. А Толстомордый?
– Если возьмешь меня с собой, плевал я на Толстомордого.
– Ты же не знаешь, что это такое. А я скрывался от закона и раньше.
– Я тоже.
– Да, но сейчас все будет по-другому.
Это совсем не то, что кочевать по мелким городкам и прятаться от шерифов. Да и потом, в этот раз я, может быть, не сумею перебраться в Штаты, так и застряну на Гавайях – шансы равные. Никакой романтики тут нет. И все не так просто.– Ты же сам сказал, что из барака сбежать не труднее, чем из гаража, – возразил Пруит.
– Это так. Но я не об этом. Трудно будет потом, когда мы отсюда выберемся. Если бегут двое, это в пять раз сложнее. Вместо того чтобы попасть в Гонолулу через гарнизон, мы должны будем уйти в горы и в арестантской робе спускаться к городу в обход. А как раз в горах нас и будут искать. Чтобы добраться до города без риска, у нас уйдет целая неделя. Мы должны будем стороной обходить каждый поселок, каждый дом. А потом еще придется топать через весь Гонолулу к моим друзьям.
– Я все равно хочу с тобой.
– Я умею путешествовать первым классом, – продолжал Мэллой. – Я все это проделывал и раньше. Я знаю, как себя держать в высшем обществе, чтобы не вызвать подозрений. Я знаю, как надо одеваться и как что делать: как заказывать в ресторане, как обращаться с официантами и стюардами и, особенно, как себя вести с другими пассажирами – короче говоря, миллион разных мелочей, которым учишься годами. А ты выдашь себя с головой в первый же день.
– Я быстро схватываю, – сказал Пруит. – Я, конечно, понимаю, вначале со мной будет хлопотно. Но я тебе отплачу с лихвой. Позже. Когда ты возьмешься за то, что задумал.
Мэллой улыбнулся:
– Ты ведь не знаешь, что я задумал.
– Догадываюсь.
– Пру, я же и сам еще толком не знаю.
– Что ж, – сухо сказал Пруит. – Навязываться не буду. Но только мне очень хочется пойти с тобой.
– Твое место не со мной. Твое место в армии. Почему ты так хочешь пойти со мной?
– Не знаю. Наверно, чтобы тебе помочь.
– В чем?
– Не знаю. Просто помочь.
– Помочь изменить мир?
– Может быть. Да, наверное.
– Если мы с тобой и умудримся изменить в этом мире хотя бы самую малость, – Мэллой улыбнулся, – результаты скажутся только лет через сто, когда нас уже не будет. Мы никогда этого не увидим.
– Но результаты все равно будут.
– Может, ничего и не будет. Потому-то я и говорю – тебе со мной не по пути. Ты все видишь в романтическом свете. А нам придется долгие годы жить бок о бок друг с другом и вечно быть в бегах. Мне не стоит сходиться с людьми слишком близко, мне лучше держаться от них на расстоянии. Ты быстро разочаруешься. То, что я делаю, я делаю только ради себя, а не ради чего-то такого, чего может и не быть. Ты меня совсем не знаешь. – Голос у Мэллоя неожиданно сорвался и зазвучал глухо, как на исповеди. – Ты видишь во мне какого-то романтического героя, как и все остальные. А я никогда за всю свою жизнь ничего по-настоящему не любил. В этом моя беда. Поверь мне. Но ты не такой, как я. Ты любишь армию. Любишь по-настоящему. Ты – частица армии, ты с ней одно целое. А я никогда не любил ничего настолько, чтобы слиться с этим целиком. Все, что я любил, всегда было слишком абстрактно, слишком нематериально, слишком расплывчато. Я пытаюсь ставить диагноз другим, а сам страдаю той же болезнью, что и все, болезнью, которая ведет мир к гибели. В этом и есть моя беда. И никуда мне от этого не деться, – сказал он срывающимся голосом, точь-в-точь добропорядочный ирландский католик, признающийся на исповеди, что в субботу снова в очередной раз изменил законной супруге. – Эта беда идет за мной по пятам и ставит подножку на каждом шагу. Я искал всю жизнь и ищу до сих пор то главное для себя, чего никогда не найду, и знаю, что не найду. Я отдал бы все на свете, чтобы мне было дано полюбить хоть что-нибудь так, как ты любишь армию.