Отныне и вовек

– Я письма писать не умею. – Он замолчал и поглядел на нее.

– Ну, если не умеешь, то конечно…

– Скажи, а Тербер… – начал он, но осекся и опять замолчал.

Она ждала, что он договорит, и на лице ее преступило презрение. Но он продолжал молчать.

– Что Тербер? – не дождавшись, сказала она. – Тербер вел себя как настоящий джентльмен, если ты об этом.

Пруит неопределенно кивнул, не отводя от нее взгляда.

– Очень был вежливый, внимательный, – начала перечислять она, – все очень сдержанно, достойно. Как истинный джентльмен.

Пруит попытался представить себе Тербера в роли истинного джентльмена.

– Гораздо тактичнее, чем многие другие мужчины, – подчеркнула она.

– Да, он приличный мужик.

– Без сомнения. Прекрасный человек.

Пруит стиснул зубы, сдерживая то, что готово было сорваться с языка.

– Ты не знаешь, каково оно в тюрьме, – сказал он, хотя собирался сказать совсем другое. – Там незнамо что в голову лезет. Четыре месяца и восемнадцать дней! Каждую ночь лежишь один в темноте и чего только не напридумаешь.

Презрительное выражение сошло с ее лица, она ласково улыбнулась, прося прощения. Улыбнулась, как совсем недавно, той новой, незнакомой ему улыбкой: материнская, заботливая, нежная, почти счастливая, улыбка была полна бесконечной доброты.

– Бедненький, сколько же ты всего натерпелся, – улыбнулась она, казня себя этой улыбкой. – Раненый, все болит, тебе сейчас главное покой, а я, дура, злюсь и гадости говорю. Знаешь… даже страшно сказать… я ведь тебя, наверно, люблю.

Пруит с гордостью смотрел на нее: профессиональная проститутка, думал он сквозь боль, злобно грызущую его бок, и гордился еще больше, потому что влюбить в себя профессиональную проститутку даже труднее, чем порядочную женщину. Немногие мужчины могут, этим похвастаться, гордо думал он.

– А поцеловать? – он улыбнулся. – Я вон как давно здесь лежу, а ты меня даже не поцеловала.

– Я целовала, – сказала Альма. – Но ты спал.

Но все равно поцеловала еще раз.

– Настрадался, бедненький, – нежно повторила она.

– Другим еще хуже пришлось, – глухо отозвался он, и перед ним опять всплыла знакомая во всех деталях, навсегда врезавшаяся в память картина: Склянка стоит, прижавшись носом к стене «спортзала»; а потом, по ассоциации, на месте Склянки он увидел Анджело Маджио.

– Думаю, с армией я завязал, – сказал он. – Возвращаться мне нельзя. Даже когда поправлюсь. Увидят сегодня, что меня нет, сразу догадаются. Начнут искать.

– Ну и что ты решил?

– Не знаю.

– Здесь ты по крайней мере будешь в безопасности. Тут никто не знает, кто мы. Так что, если хочешь, можешь остаться. – Она вопросительно подняла глаза на Жоржетту, которая как раз вышла из кухни с чашкой дымящегося бульона.

– Живи у нас, малыш, сколько хочешь. – Жоржетта усмехнулась. – Я не возражаю. Боялись, буду против?

– Мы об этом не говорили, – сказала Альма. – Но мы обязаны с тобой считаться. Так что подумай.

– Психованные мужики – моя слабость, – хмыкнула Жоржетта. – А законы… Много я с них имею, с этих законов? Бесплатный медосмотр по пятницам.

– Спасибо, Жоржетта, – кивнула Альма.

– Я теперь все равно что беглый каторжник, – предостерег Пруит. – В глазах закона я убийца.

– Образно говоря, хрен в глаза закону! – заявила Жоржетта.

Альме этот образ явно пришелся не по душе, но она ничего не сказала.

– Можешь сам сесть? – Жоржетта протянула ему чашку с бульоном.

– Конечно. – Пруит одним махом сбросил ноги с дивана и выпрямился. Перед глазами во влажной дымке заплясали горячие яркие точки.

– Дурак ненормальный! – сердито закричала Альма. – Хочешь, чтобы снова кровь пошла? Ложись, я тебе помогу.

– Я все равно уже сижу, – устало сказал Пруит. – Выпью бульон, а потом поможешь мне лечь.

– Теперь будем все время тебя им поить. – Жоржетта поднесла чашку с бульоном ему ко рту. – Скоро смотреть на него не захочешь.

– Почему же? Вроде вкусно, – выговорил он между глотками.

– Подождем, что завтра скажешь.

– А завтра, – Альма улыбнулась, – сделаем тебе бифштекс. Большой хороший кусок мяса. Сочный, с кровью.

– И жареную печенку с луком, – подхватила Жоржетта.

– Натуральный бифштекс?

– Может, даже из вырезки, – сказала Альма.

– Кончайте, девочки, не дразните! У меня уже слюнки потекли.

Они обе смотрели на него с той же ласковой заботой, в их глазах он еще яснее видел любовь и почти неправдоподобную нежность.

– Что-что, а за больными вы ухаживать умеете, – улыбнулся он. – Как насчет сигаретки?

Альма прикурила сигарету и протянула ему. Сигарета была необыкновенно вкусной, даже вкуснее, чем та в переулке, потому что сейчас он мог курить, ни о чем не думая. Он глубоко затянулся, хотя дышать так глубоко было больно, и дым, пройдя в легкие, вроде бы приглушил злой огонь, вгрызающийся в бок.

Когда они помогали ему лечь, тоже было больно; а ведь сегодня только первый день, напомнил он себе. Подожди, каково тебе будет завтра. А послезавтра должно быть еще хуже. Но все же сейчас было не так больно, как после его героического жеста, когда он сбросил ноги с дивана и сел. А, к черту героизм, подумал он, позволяя себе вновь погрузиться в упоительную, расслабленную беззаботность, единственное приятное ощущение, когда болеешь.

– Все, порядок, – сказал он. – Шли бы вы спать, девочки.

– Чего уж теперь. – Альма улыбнулась счастливой улыбкой. – Всю ночь не спали, досидим до утра.

– Редкое это для вас развлечение – за больными ухаживать, – усмехнулся он. – Как для меня – болеть.

– А вот ты давай-ка засыпай, – строго сказала она. – Поменьше разговаривай. Тебе нужно отдыхать.

– Даже не хотите послушать про мою великую битву?

– Завтра все в газетах прочтем, – сказала Жоржетта.

– Это уж точно, доктор. – Он улыбнулся.

– Думаешь, заснешь? – спросила Альма.

– Конечно. Мне только глаза закрыть, и я готов.

– Если хочешь, могу дать снотворное.

– Не понадобится.

Они потушили свет, оставив только ночник на столике у дивана, и в темноте вернулись на прежние места, только на этот раз в кресло села Альма, а Жоржетта устроилась в шезлонге.

В углу гостиной на кафельном полу возле трех ступенек, поднимающихся к двери кухни, все так же поблескивал радиобар, проигрыватель по-прежнему стоял на столике возле этажерки с пластинками, и три ступеньки по-прежнему вели к стеклянным дверям, за которыми открывалась сказочная веранда над долиной Палоло. Он слышал в темноте их дыхание – ровное, мерное, оно успокаивало, ободряло его – и пытался подладиться к зудящей в боку боли. А что, в этом есть даже что-то приятное, будто вернулся из дальних странствий домой. И если он не заснет, тоже не беда. Прекрасно уже то, что он лежит здесь и видит все это, ничего больше ему не надо. Прямо как на гражданке, честно! И он еще долго не засыпал, лежал в темноте и не шевелился, чтобы не потревожить их сон.