Отрешенные люди

– Погуляй малость, не пришло покамест твое времечко. Да чего ты так? Негоже, - потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные слезы показались из-под век.

– Дурно я поступил, дурно, - зашмыгал носом Иван.
– Ходил к девке, ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот...

– Да твоей вины в том нет, - попробовал успокоить Василий Павлович сына, - мы когда с Васькой Пименовым сели о приданом говорить, то я все обсказал ему, чего за дочку хочу. А он, скупердяй старый, прикинулся бедняком, лыком перепоясанным, заюлил, заскволыжничал. А ты мой норов знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по-моему будет, или свадьбе не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было.

– Да как вы могли, батюшка?!
– вскрикнул Иван и рванулся было из корнильевской горницы, где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул на него, сверкнув глазами:

– А ну, сядь на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить начали? Неужто я тебе худа желаю? Есть у меня на примете невеста, не чета Наташке Пименовой, из дворян.

– Зачем она нужна мне, твоя дворянка, - зло ответил Иван, насупясь, но ослушаться отца не захотел, сел на краешек лавки. В то же время ему было интересно, что за невесту присмотрели ему, кто такая. Но гордость не позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец сам не откроет ему имя новой избранницы.

– Неужто тебе неинтересно, кто такая?
– словно прочел тот мысли Ивана.
– Вот всегда бы так родителя слушал, глядишь, и толк был бы. Сказать, нет, кого сосватал?

– Уже и сосватали?
– невольно улыбнулся Иван и посмотрел на отца в упор, не в силах больше дуться и хмуриться, засмеялся.
– Вам бы, батюшка, на сватовстве деньги зарабатывать, вот бы дело пошло!

– Деньги... чего они значат, когда дворянство тебе иную дорогу откроет.

– Как же оно мне перепадет? Каким боком я дворянином стану - правым или левым? Поди, не хуже моего знаете, что от жены к мужу оно ни с какой стороны не передается.

– Говорю тебе, не в том дело, - теперь уже надулся Василий Павлович, видя, что Иван без восторга принял его известие, - а в том, что тесть твой, Андрей Андреевич Карамышев, может на себя и нашу деревеньку переписать.

– Какой тесть? Какую деревеньку?
– бестолково захлопал глазами Иван, отстраняясь от отца.
– А-а-а... Значит, вы мне Тоньку Карамышеву задумали подсунуть?! Не бывать тому, не хочу остячку в жены себе!

– Окстись, сынок, - замахал руками Василий Павлович, - с каких это пор ты дворян Карамышевых остяками называть стал? Может, кто из прадедов у них и был из остяков, да когда то было. Если и было, то быльем поросло и забылось давно...

– Ага, забылось, - сморщился Иван, - а все их так остяками и кличут, и они сами не особо на то обижаются.

– А на что обижаться? На что? Вон у Корнильевых в родне кто был, знаешь? Молчишь? А я тебе скажу: дед у них чистейших кровей калмык был. И у твоей матери, моей законной супруги, на четверть кровь калмыцкая, а ведь ничего, живешь и не вспоминаешь.

– Нас-то калмыками, поди, не дразнят, - угрюмо отозвался Иван. Он сколько раз слышал про ту историю, и сам отец, бывало, когда выпивал лишку, то звал мать не иначе, как "калмышкой чернявой". Но это все было не на людях, меж собой, а Карамышевых в открытую все называли остяками, хоть от остяков у тех остались разве что черные прямые волосы. Но пару лет назад Андрей Андреевич Карамышев выдал свою младшую дочь Пелагею за такого же, как он, выходца из остяцких князей, Ивана Пелымского, и это еще более утвердило всех тоболяков, что он искал себе зятя из сродственников. Ивану никак не улыбалось оказаться в родне с Карамышевыми, но что-то в словах отца заинтересовало его и, поковыряв пальцем в зубах, он осторожно спросил:

– Про какую деревеньку вы, батюшка, давеча сказали? Может, ослышался? Вроде не было у нас ранее деревеньки, а откуда взялась?

– Долго ездил, сынок, - хитро сощурился тот, - твой батюшка - мужик не промах, своего не упустит. Что там товары разные? Сегодня есть, а завтра или покрали, или погорели. А вот деревенька с землей, с мужиками на ней, с угодьями может когда и внукам твоим достанется по наследству. Взял ее за долги с одного человека, а с кого знать тебе необязательно. Понятно, без помощи Михаила Яковлевича не обошлось, - уважительно помянул Зубарев-старший племянника, - помог бумаги составить, подписать, где надо. Но вот ведь закавыка какая: купцам простым, вроде нас с тобой, сынок, не велено по закону землей владеть, где народ какой проживает.

– Так ведь отберут, - ничего не понимая, глядел на отца Иван.

– Потому и жениться тебе надо быстрехонько на Антонине Карамышевой. Мы ту деревеньку на твоего тестя и перепишем. Понял теперь?

– Выходит, он хозяином станет?
– Иван так и не догадался, зачем отцу было отдавать только что купленную деревню кому-то, когда новый хозяин мог теперь продать ее или распоряжаться по собственному усмотрению и землей, и людьми.

– Разве я похож на дурака? Не похож, - сам и ответил Василий Павлович, - а потому сговорились мы с Андреем Карамышевым, что даст он мне за ту деревеньку векселей на три тысячи рублей. Коль он ее продать удумает, то мы тут как тут - плати по векселям. А ему куда деваться? Вот опять же деревенькой с нами и сочтется. Понял теперь, дурашка?

– почти ласково спросил он сына.
– Все-то твой батюшка продумал. А ежели рано или поздно помру, то все тебе и отойдет.

– Да ладно вам, батюшка, - засмущался Иван, - вы у нас вон еще каков молодец. Глядишь, до ста лет доживете.

– Тьфу на тебя, - неожиданно вспылил Зубарев-старший, - никогда так не говори. Не желаю лямку тянуть до стольких годов. Спросил бы лучше, где та деревенька стоит. А? Неинтересно?

– Интересно, думал, сами скажете.

– Неподалеку от Тюмени, на речке Пышме стоит. А прозвание у нее будет Помигалова. Пять домов в ней, двадцать восемь душ проживает, и меленка на речке имеется, - с гордостью сообщил обо всем этом Василий Павлович и самодовольно задрал вверх плохо выбритый подбородок.

– А как же то дело, о котором с крестным зимой еще говорили?
– нашелся Иван.
– Если к свадьбе готовиться, то не успею к башкирам до снега сгонять. Может, там и взаправду золотишко водится.

– Как обвенчаешься, то и поезжай сразу, неволить не стану. Помощник из тебя никудышный, а с Антониной сам разбирайся.

– Уже и венчаться?!
– разинул рот Иван.
– Когда?

– После Успения сразу, - сказал, как отрезал, Василий Павлович.

23.

Выждав день после отъезда отца, Иван ранним утром подался, не предупредив братьев, напрямик через лес по направлению к Тобольску. Зачем он шел? Если бы кто спросил его об этом, то он вряд ли что объяснил вразумительно. Какая-то непонятная сила толкала его в город. Правда, все это облекалось в одно слово - "Наталья". Не то чтоб он хотел спросить у нее, по своей ли воле она выходит замуж и за кого, отец так и не назвал имени жениха его бывшей невесты, да и чего спрашивать, коль все одно выходит. Иван даже не представлял, как сможет увидеть девушку, да если и встретит случайно, то у него не хватит решимости подойти, заговорить. Любил ли он ее? И этого он также не знал. Он вообще плохо представлял, что значит "любить". Вот отца, мать он вроде как любит, но дома никогда не говорили на подобную тему: и все представлялось как бы само собой разумеющимся. Раз живут вместе - значит любят. А как иначе. К Наталье, с которой они встречались всего-то несколько разков, у него было совсем иное чувство. Она притягивала Ивана к себе как... он не мог подобрать слово; в его представлении всплыла вдруг широкая сибирская дорога меж березовых лесов, выходящая к небольшой речке с мостиком и лодкой, приткнутой у бережка.

В представляемом им видении листья у березок начали чуть желтеть, подсыхать, скукоживаться, загибаться краями, зато осиновые листья, как медные начищенные пятаки, сверкали вызывающе ярко, подрагивая на слабом ветерке. Дымчатые облака, белесой кисеей едва не цепляясь за кромку березняка, оттеняли осенний лесок и делали его еще более насыщенным, красочным, а речка, с тугими стрелами камышинок, таила такой невыразимый смысл, что невольно хотелось заплакать и по телу пробегали острые иголочки сладостного восторга и умиления. Но разве мог Иван объяснить кому-то и, в первую очередь, самому себе, что столь необыкновенного, притягательного в увиденном? Почему хотелось жить среди этих перелесков, вдыхать этот густо насыщенный болотной сыростью воздух и... ждать... ждать чего-то несбыточного...

И так случалось каждый раз, стоило ему лишь начать думать о Наталье: перед его внутренним взором вставала где-то раз увиденная им широкая дорога через березняк и мосток через тихую речку. Как они были связаны меж собой, Наталья и дальняя дорога? Может, для многих мужчин женщина и есть дорога? Прекрасная, неизведанная, непередаваемая словами даль. Для Ивана и это было загадкой, на которую он вряд ли когда сможет найти ответ.

А сейчас, широко вышагивая по кромке крестьянских полей, покосов, выпасов, всматриваясь в неторопливо переходящих с места на место рыжих и черных коров у дальних перелесков, он слышал долетающие до него звуки самодельного жестяного ботала, привешенного хозяевами на шею наиболее блудливым животным, и тем сильнее ощущал собственное одиночество. Здесь, вдали от жилья, стада воспринимались чем-то сказочным, нереальным, заповедным, составляющим одно целое с древесными стволами и стогами сена, заботливо огороженными легкой изгородью, с вороньем, черными пятнами выступающим сквозь ажурную вязь хрупких лиственных верхушек, похожих издалека на диковинные плоды, созревающие в конце жаркого лета.