Отрезок пути

– В прошлом мне какое-то время пришлось жить в Англии, – замечает Райк, догадавшись о ходе моих мыслей, – Мне нравится эта страна, я стараюсь быть в курсе последних новостей, поэтому регулярно получаю английские газеты. Кроме того, здесь живут мои друзья и даже родственники.

– Это очень благородно с вашей стороны – приехать сюда.

– Благородство тут не при чем, – он отмахивается. – Считай, что я возвращаю долги.

Не знаю, что он имеет в виду, но лучше, пожалуй, не спрашивать. Я и так накинулся на него с вопросами, словно коршун. По правде говоря, он имеет полное право послать меня подальше вместе с моим любопытством.

– Значит, вы работаете в этом отделении? – уточняю я.

– Я во всех отделениях работаю, – заявляет он. – Там, где случаи самые интересные или сложные, что, в принципе, суть одно и то же.

На секунду у меня мелькает бредовая мысль, что он пытается вылечить маму и папу. Видимо, это отражается на моем лице, потому что Райк печально качает головой и говорит:

– Я думал, можно ли как-то помочь им, но, к сожалению, здесь я бессилен. Да и любой другой целитель тоже.

– Знаю, – я подавляю вздох. – Склеить разбитую чашу несложно, но ее содержимое восстановить нельзя.

– Я понимаю тебя, – кивает он, внимательно глядя на меня. Глаза у него удивительные – серо-зеленые с вкраплениями карего – никогда раньше таких не видел. – Знаешь, я работаю целителем почти двадцать пять лет. За это время у меня на руках умерло много людей. Тебе, должно быть, сложно понять это, но когда ты лечишь человека, ты принимаешь на себя ответственность за его жизнь и судьбу. Между вами возникает связь, которая в чем-то даже крепче кровной. И когда он умирает, часть твоей души уходит вместе с ним. Малая часть, поэтому поначалу ты ничего не замечаешь. Но со временем тебе становится все хуже. Поэтому считается, что целители должны ограждать свою душу от этой связи. Не должны зависеть от нее. Должны оставаться невозмутимыми. Но таким образом можно превратиться в чудовище. Так мне когда-то казалось, – он умолкает, задумчиво глядя куда-то вдаль, и продолжает после небольшой паузы: – Я был неправ. И со временем научился отпускать их. Теперь они проходят через мою душу, но не забирают ее с собой… Ты не должен держаться за них, Невилл! – вдруг требовательно говорит он безо всякого перехода.

– Простите? – я трясу головой, пытаясь уложить в ней его слова.

– Не держись за них, – повторяет Райк. – Не нужно, потому что это тебя убивает. Пусть они и живы, но там уже давно держаться не за что, и ты прекрасно об этом знаешь.

Я непроизвольно сжимаю кулаки.

– Да, это звучит жестоко, – безжалостно продолжает он. – Но ты понимаешь, что я прав. Я знаю, что происходит. Ты забываешь о них, не так ли? Я не ошибусь, если предположу, что ты вспоминаешь о днях их рождения через несколько дней после того, как они проходят?

Я киваю и опускаю глаза.

– Все нормально. Ты сам себя защищаешь, и не должен чувствовать вину. Не думаю, что им бы это понравилось, хоть я и не был с ними знаком. Если ты не хочешь приходить, не делай этого. Если забываешь, не переживай – это в порядке вещей. Случись со мной нечто подобное, я бы не хотел, чтобы мой ребенок – если бы он у меня, конечно, был – подчинял свою жизнь моей болезни и чувствовал себя виноватым из-за того, что ему совсем не хочется этого делать. Уверен, в твоей жизни достаточно людей, которым ты действительно нужен. Не правда ли?

– Наверное, сэр, – с трудом выговариваю я.

– Еще раз назовешь меня «сэр», сдам тебя в Министерство вместе с твоим портключом, – Райк безмятежно улыбается, словно не говорил только что о страшных вещах.

Как ни странно, это меня успокаивает. Если человек может понимать все это и искренне улыбаться, значит, есть шанс, что и я научусь. Тем более, улыбаться я, в принципе, умею. Правда, для этого мне нужно, как он совершенно справедливо заметил, забыть. Хотя бы на время. Я залпом допиваю остывший чай. Он прав. Можно врать напропалую кому угодно, но с собой лучше быть честным.

– Извините, Райк, – я пододвигаю ему чашку, чтобы он налил еще. – Это школьная привычка – называть «сэр» всех взрослых мужчин.

– Да ты и сам, по-моему, не младенец, – замечает он, оглядывая меня с головы до ног. – Тебе ведь семнадцать?

– Ну да.

– Помнится, в этом возрасте я вручную чистил утки в задрипанной американской больнице, – мечтательно произносит он и неожиданно заключает: – Тебя ждет большое будущее, знаешь ли.

– Не сомневаюсь, – сквозь смех говорю я. – А почему американской?

– О, это единственная задрипанная больница, которую мне удалось найти, – совершенно серьезно сообщает Райк. – Остальные были вполне пристойными.

Он шутит или нет? Наверное, все-таки шутит.

– Вы учились в Хогвартсе?

На вид ему около сорока. Если сейчас выяснится, что он, как Стивен, учился с моими родителями, я, пожалуй, начну верить в знаки свыше.

– Нет…

Так, вера в знаки отменяется. Но оно и к лучшему.

– Я учился в Шармбатоне, и моя мать до сих пор не может мне этого простить.

– Почему?

– Она окончила Дурмштранг и считает, что выпускники Шармбатона лучше умеют танцевать, чем колдовать, – поясняет он, расхохотавшись. – В каком-то смысле она права – танцую я и вправду отлично.

Я вспоминаю изящных шармбатонцев с их прекрасными манерами. Очаровательная характеристика, ничего не скажешь!

– Значит, обычно вы живете во Франции?

– Я живу там, где есть работа. Я ведь упоминал, что в моей семье все любят путешествовать? – он дожидается кивка и удовлетворенно говорит: – Ну, вот и я люблю. Поэтому мотаюсь по всему миру из больницы в больницу. Если бы я так делал, будучи пациентом, на мне бы уже давно поставили жирный крест и задумались об эвтаназии.

– А языковой барьер? – спрашиваю я. Надо же, у него почти такое же чувство юмора, как у Северуса! Я думал, так не бывает. Наверное, поэтому он мне сразу понравился.

– Мне всегда легко удавались языки. Мать объясняет это тем, что я похож на обезьяну. Этим животным свойственно подражательство, а именно оно мне и помогает в покорении лингвистических вершин.

– Забавная у вас мама.

– Настолько забавная, что я стараюсь лишний раз не попадаться ей на глаза, – фыркает Райк. – И это в сорок с лишним лет! Но в чем-то она права.

– И много вы знаете языков?

– Мне хватает. Ничего сложного в этом нет – когда знаешь несколько языков, с остальными проблем не возникает. Главное произносить слова точно так же, как это делают твои собеседники. Поэтому я и говорю без акцента, – он наклоняется ко мне и, понизив голос, доверительно сообщает: – Даже на серпентарго. Правда, в этом случае я сам не понимаю, что за хрень несу, но змеи почтительно шипят и отползают на безопасное расстояние.

Я только глазами хлопаю. Ну, вот опять. Родня, наверное, с ума с ним сходит – как прикажешь общаться с человеком, если невозможно понять, шутит он, или говорит серьезно? Впрочем, люди, которые давно его знают, наверное, умеют отличать.