Отрочество

Окликнешь такую, так отзывается не сразу, и ме-едленно так голову поворачивает, да из глаз потусторонность эта пропадает. На время.

Спросишь, о чём задумалась, так только вялое удивление в глазах. Задумалась? Да нет же… а сама так то десять, а то и двадцать минут стояла. Без движения.

Такой себе хоррор выходит, што и выдумывать ничего не нужно. Вот она, натура! Страшненькая. Тут и об одержимости сто раз передумаешь, и о других разных жутиках. Впечатлений! Век бы их не знать.

Дети вслед за взрослыми. Сонные, подавленные, еле двигаются. На лицах ужас сквозь гримаски детские пробивается. Малые пусть и не понимают ничего, но чувствуют эту гнетущую атмосферу, страх родителей.

Жутко на такое глядеть! Играет трёхлетняя кроха с куклой на пороге дома, разговаривает о чём-то с ней, улыбается. А ощущение такое, что нарисована эта улыбка. Грим! А под гримом оскал панический. Судорога ужаса, застывшая на детском личике.

Тишина… изредка только звякнет посуда у кого-то из хозяек, да раздастся детский голосок. И снова тишина, не нарушаемая даже мявом котов. Попрятались. От жары, от ужаса этого иррационального, накрывшего весь двор жарким, удушливым одеялом. Они ведь чувствуют! Не к добру попрятались.

Но нет-нет, да прорежет тишину двора полноценная женская истерика.

Сразу — гроза будто надвигается, электричество атмосферное ажно потрескивает. Чуть не искры, синеватые такие, мухами туалетными по двору промеж людей. Напряжение! Кажется, будто вот сейчас бахнет глухо, молнией шарахнет, и всё закончится. Прольётся дождём истерика, ужас этот, и снова — как всегда. Только облегчение у людей и природы.

А нет, только хуже. Каждый раз. Снова хозяйки ищут себе дело, снова мужчины латают крышу и по десятому разу переставляют мебель. Только лица всё напряжённей.

Кричат иногда разное через дворы.

— Эстэ-эр! Эстэ-эр! Жива ещё!?

— Не дождётесь!

И смех надрывный, через силу, от которого мурашки размером с тараканов. Но, как и все, тяну губы в улыбке. Йумор!

Санька рисует исступлённо, да не эту инфернальную атмосферу, проступающую в нашем дворе с иных планов. На полотне медленно, но верно проявляется Дюковский парк и матч футбольный. Кисточкой своей он будто не наносит мазки краски, а напротив — лишнее смывает. Смазывает.

Лицо совершенно нездешнее, светлое… просветлённое. На полотне проступает жизнь, которой у нас может и не быть. Яркая, с навечно застывшим на полотне движением, когда кажется — отвернись, и фигурки на поле продолжат исторический матч.

Моргнёшь, и недорисованные фигурки на поле двигаются, стремясь попасть на полотно всей своей большой и дружной компанией. Сами будто под кисточку прыгают, проявляясь на полотне.

Мишка с Фирой стрекочут машинкой в комнатушке. Делом заняты! Фира взбудоражена до полной лихорадочности. Учится!

Кроит под наблюдением брата. Экспериментирует! Ох и попортит недешёвой ткани… но пусть! Лучше уж так.

У неё сейчас вдохновение, творческий полёт. Полёт через ужас, н-да…

Мишка тоже весь при деле. Важный! Давно ли сам учеником был? А тут нате — учит! И получается ведь. Талант!

— Аааа! Да што эта за жизнь такая! — во двор выскакивает полная растрёпанная женщина. Чёрные с проседью волосы выбились из-под платка жирными змеями, струятся по плечам и спине, одутловатое лицо страдальчески искажено, — Лучше и не жить вовсе, чем жить так! Не жизнь, а сплошные страдания, с самого рождения и до смерти!

Завывая, она начинает рвать на себе одежду и заламывать руки, истерически хохоча. Внезапно прервавшись, она убегает в дом, штобы вернуться с шаткой горой посуды в руках.

— Ты этого хочешь!? — искажённое лицо обращено к небу, она с яростным исступлением начинает бить посуду, осколки разлетаются по всему двору, — Да?! Не жизнь, а сплошные мои страдания, от рождения и до сейчас!

— Аа! — завизжала она, — не подходите!

И ну швыряться посудой! Да не оземь, а по сторонам, не глядя, вслепую!

— Не подходите! — упав на камни, она свернулась в комочек, почти тут же выгнувшись в подобии эпилептического припадка. Затылок упёрся в камни, тело дугой, юбка неопрятно сбилась, обнажая белесые полные икры со змеящимися синеватыми венами. Глаза плотно зажмурены, между ног расплывается мокрое пятно. Припадок!

— Не подходи, — останавливаю добросердечного Саньку, — истерика… насмотрелся на Хитровке. Сейчас отойдёт…

… — отошла, — тётя Хая, которая Кац, поднялась с колен, — сердце, наверное.

Мендель, раскачиваясь и што-то бормоча, стоял у тела матери, глядя на неё немигающими сухими глазами.

Тело унесли, и начались хлопоты подготовки к похоронам. В иудазме они и так непросты, а тут ещё и ситуация с карантином всё усложняет. Ну да не моё дело! Попросят помочь, так и ладно, а на нет, так и вовсе хорошо.

Выбросил из головы мысли о религии и похоронах, да и поёжился зябко. Знобит! Хоть и насмотрелся всякого, и это не первая смерть на моих глазах, но я и так весь на нервах.

— Хава, нагила хава! — напевая, по двору заскакал какой-то ряженый в простыне, — Нагила хава…

Остановившись, он поправил терновый венок и одёрнул простыню.

— Иешуа Га-Ноцри [27] , — представился он с благожелательной улыбкой на обрамлённом каштановой бородкой славянском лице.

27

Иешуа Га-Ноцри — один из героев романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и встроенного романа, написанного Мастером. Прототипом образа Иешуа Га-Ноцри послужил Иисус Христос, однако имеются многочисленные отличия. Иешуа от евангельского Христа, при этом отдельные исследователи высказывают мнение, что сходство Иешуа Га-Ноцри со своим прототипом носит весьма поверхностный характер.

— Очень приятно, — вяло жму руку в ответ, — Егор.

— Гор? — на лице вежливое недоумение и некоторое недоверие.

— Е-гор! Георгий!

— А… — на лице Га-Ноцри облегчение, — Не Гор, а Георгий! Всадник!

— Очень приятно! — он снова жмёт руки мне, но уже другому мне, на коне с копьём, — Царь Иудейский!

Я-другой сижу по скифски, подобрав ноги в стременах высоко, чуть не под себя. К седлу приторочен саадак и отрубленная голова змея — ещё свежая, с капающей кровью. Змея почему-то жалко.

— Очень приятно! — Иешуа снова жмёт руки мне-другому, расплывающемуся туманно, — Царь! Озабоченная чем-то тётя Песя говорит што-то…

— Оставь меня старушка, я в печали [28] ! — отмахивается он неё Иешуа, и садится на воздух, поджав под себя босые кровоточащие ноги. Оперевшись локтем о бедро, он цокает языком, оглядывая торчащий из щиколотки большой золочёный гвоздь.

— Партий сказала «надо», — вздыхает он, — комсомол ответил «есть»!

Тётя Песя проходит сквозь Га-Ноцри, пропавшему от такого вопиющего неуважения с обиженным видом. Чувствую острое сожаление от пропажи такого интересного собеседника, и отшатываюсь от тёти Песи, поглаживающей длинную седую бороду с золотыми колокольчиками.

28

Цитата из «Ивана Васильевича». И ещё раз — у меня персонаж из Булгакова, а не из Библии.