Отшельник. Роман в трех книгах

— С такими — только к Богу, Отцу Небесному. А ежели хочется в те места, что вам уже уготованы — дорожка туда тоже не заказана. Сами выбирайте.

— Сами… — грустно усмехнулся Курган. — Рады бы в рай, да грехи не пускают.

— Вот и порвите с ними!

— Слишком много всего понаделали. Столько всего, что уже не только мы за них, а они за нас держатся, нами рулят. Легко сказать: порвите…

— Нелегко. И порвать нелегко, и сказать — тоже. А начать с чего-то нужно. Дайте клятву, пообещайте Богу, что больше не будете заниматься прежними делами. Твердое слово дайте, чтобы Господь поверил вам, а дальше — на все Его воля, что Он решит, так и будет.

Кирпич хохотнул:

— Не, как все просто: дайте клятву, Бог не фраер — все простит. Дед, а ты сам веришь в то, что нам говоришь? Ты зовешь нас к Богу, как будто это…

— Я зову вас к нашему Отцу Небесному, зову к Врачу душ и телес наших, чтобы избавить от тех мест, которые вам уже уготованы. Когда вы туда пойдете — не во сне, а наяву, как только оборвется нить жизни, тогда вас поведут другие «экскурсоводы». И возврата назад не будет.

— И как же вылечить наши души? — уже без всякого смеха спросил Кирпич.

— Точно так же, как лечат в больницах. Ничего нового. Ведь как все происходит? Что-то заныло, заболело: сначала слегка, потом сильнее, потом хоть на стенку лезь. Болит — и никакого облегчения. Тогда все страхи в сторону — и бегом к врачу. А тот велит снять рубашку, штаны, простукивает, прослушивает, заглянет, куда надо, а то еще и на рентген пошлет да анализы сделать. И только потом ставит диагноз и назначает лечение: одному таблетку под язык, другому мазью помазать, третьему гипс наложить, а кому-то и на операционный стол, потому как иначе уже нельзя. Так и лечат, исцеляют. Хуже, когда ничего не болит, а болезнь гнездится: потихоньку, незаметно подтачивает организм, высасывает из него все силы, и когда такой больной в конце концов попадает к врачу, тому частенько остается лишь развести руками: медицина бессильна. И тогда одна дорога — в морг.

Снова зависла тишина.

— Да, батя, успокоил, — кашлянул в кулак Ушастый. — И куда же, по-твоему, нас? На стол под скальпель или сразу в морг, чтобы не чикаться напрасно? Аль обойдемся пилюлей, таблеткой под язык?

— А то, голуби, решать не мне, грешному, а Врачу душ наших. Содрогнулась ваша душа от всего, что увидела? Значит, трепещет, боится Судью Праведного — как трепетали и вы, когда предстали пред судьей земным за свои злодеяния. Тут вы уже наказаны, страдаете немало. Так зачем еще обрекать себя на муку вечную? Потому один вам путь, детки: в лечебницу небесную, к Отцу Премилосердному и Врачу Премудрому. Перед Ним обнажите все свои язвы душевные, Ему пожалуйтесь, ничего не утаив, поплачьте перед Ним без всякого стыда за свои слезы. И что Он определит, что назначит, — то и примите как спасительное лекарство от греха, отравившего вас. Мне тоже есть в чем каяться, о чем плакать. Будем просить батюшку любезного, чтобы выслушал нашу исповедь и испросил у Господа прощения.

Отец Игорь облачился в очень ветхие ризы, хранившиеся в ящике, открыл служебные книги, готовясь совершить молебен и чин исповеди.

— Вот вам бумага и ручка, — он достал из куртки всегда носимый с собой блокнот, — запишите свои имена, а также своих родных, близких, друзей, начальников. За всех помолимся.

И, совершив уставное начало, стал служить в тесной пещерке у древних святых образов. А беглецы устроились вокруг пня срубленного дерева на берегу, записывая корявым почерком приходившие на память имена. Заполнив листочки, они отдали их отцу Игорю, а сами стали рядом, неуклюже крестясь, глядя во все стороны.

— Еще молимся о рабах Твоих, — возгласил отец Игорь и, взяв листочки, начал читать:

— Кирпича, Кургана, Ушастого, Хмыря, Гниду, Бандерона, Арапа, Муху, Бороду и всех, кто в законе…

Он взял другую записку и ужаснулся еще больше:

— Хирурга, Шайбу, Махна, Дагу, Циклопа, Татарина, Туею…

— Вы в своем уме? — обратился он ко всем троим, остановив службу. — Вы кого тут записали?

— Как велел начальник, — за всех ответил Ушастый, кивнув на старца, — записали всех: братву, дружбанов, себя… А, забыл еще добавить Семгу, Храпа, Луну…

И он хотел взять листочки назад, чтобы дописать, но отец Игорь не дал.

— А у вас что, нормальных человеческих имен нет? Или забыли при этой своей жизни? Братки тоже без имен обходятся?

— Обходятся… — растерянно ответил Ушастый. — У нас ведь больше погоняйла приняты, кликухи то есть… А все имена — для следака, прокурора. Вместе с фамилиями, годом и местом рождения, и всем прочим.

Отец Игорь хотел возмутиться снова, но понял, что перед ним стояли люди, не наученные ничему духовному, оторванные от церковной жизни, вырванные из нее. Он снова достал свой блокнот и протянул беглым.

— Как тебя зовут? — обратился он к Кургану.

— По паспорту звался Владимир, — буркнул тот.

— Значит, Владимиром должен быть всегда и везде: и на зоне, и перед Богом, — строго сказал отец Игорь и взглянул на Кирпича:

— А ты по паспорту кто?

— Денис.

— А меня Юркой зовут. Юрием, — не дожидаясь вопроса, сказал Ушастый.

— Так и пишите: Владимир, Денис, Юрий. А потом всех своих дружков: «циклопов», «гнид», «хмырей», «мух» и прочих точно так же — по именам.

— Начальник, — застонал Ушастый, — святой отец, да они сами своих имен не помнят. Все имена с фамилиями и отчествами — у прокурора и в суде. А у нас все просто, по-нашенски, по-людски: Ту ея, Шайба, Семга…

— Это как раз не как у людей. Клички или, как вы называете, погоняйла — у кого угодно, только не у людей. Ваши имена на небе написаны! Какой позор терпят ваши Ангелы Хранители, когда вы обращаетесь друг к другу по бандитским лагерным кличкам, как смеются над ними бесы. Переписать заново! И не забудьте родителей своих, близких людей.

Все трое снова вышли наружу и примостились вокруг пня.

— Ну что, братва, давай вспоминать. Чувствую, что мы отсюда не скоро возьмем на рывок. Влипли…

Совершив молебен, отец Игорь стал читать молитвы перед исповедью.

— Называйте свои человеческие имена, — строго сказал он беглецам, на что те произнесли их тихо, безропотно.

Первым под епитрахиль смиренно опустился сам старец. Но перед этим он подошел к беглецам и перед каждым склонил голову, прося прощения. Потом, положив правую руку на Святое Евангелие, он горько заплакал и стал перед священником открывать Богу свою душу.

— Во комедия, — хмыкнул в недоумении Курган, — плачет, как дитя малое… Нам-то, ладно, есть в чем каяться, а ему? Что можно такого натворить, чтобы вот так соплями хрюкать? Сидит здесь бирюком, кукует: ни водки, ни баб, ни в карты порезаться, ни словцом с кем перекинуться… А плачет, натворил что-то…

— Может, совесть старого заела, что пожрать нам не дал ничего, кроме орешков, — тихо высказался Ушастый. — Сам, небось… курочку… сальца…

— Заткнись, — Кирпич локтем стукнул его в бок.