Отсюда и в вечность
Шрифт:
Своя воля… — продолжал размышлять Прю. — Значит, своя воля существует. Значит, существует. Значит, существует и право любить… И всякие свободы… А какие? Свобода политических взглядов. Нет, такой свободы не существует. Какие же еще? Свобода выпить пива? Ну, конечно же, свободное право на пиво. Итак, свобода воли, свобода любви и свобода выпить пива.
Сейчас речь идет о свободе волн. Все происходящее — это результат твоего свободного выбора, твоего волеизъявления. Они здесь совершенно ни при чем. Они предоставили тебе свободу выбора, право свободного выбора. Тебе сказали: первое — ты можешь выступать на ринге; второе — ты можешь не выступать на ринге, можешь бороться за свои права, но в этом случае ты попадешь за решетку; третье — ты можешь и но выступать на ринге и не бороться за свои права, но тогда тебе придется длительное время выносить, невзгоды и страдания.
Значит, из трех вариантов два последних означают одно и то же — тюрьму, и выбор сводится к одному: или выступать на ринге, пли попасть за решетку. Выбор, хотя и ограниченный, но все же выбор, в котором тебе предоставлено право свободного волеизъявления.
Было бы намного предпочтительнее, — подумал Прю, — если бы они поступали с тобой так, как, например, нацисты поступают с евреями. Или как англичане поступают с индийцами. Или как американцы поступают с неграми. В этом случае ты был бы жертвой существующих представлений о правопорядке, об интересах государства и пр. и пр. А так ты просто ненавидимый служебный номер [2] и больше ничего.
2
В армии США каждый военнослужащий получает личный служебный номер. — Прим. ред.
Но ты ведь никогда не считал, что они поступят с тобой так, ведь правда же? Ты не верил в это. Не верил потому, что сам никогда не поступил бы так по отношению к любому из них, потому что всю свою жизнь страдал от чрезмерно развитого чувства справедливости, всегда защищал обиженных и оскорбленных (вероятно, потому, что и сам всегда принадлежал к ним)».
Прю всегда верил в справедливость борьбы обиженных и оскорбленных против тех, кто обижает и оскорбляет. Он стал сторонником такой борьбы не потому, что этому его учили дома, в школе или церкви, а, скорее, благодаря влиянию важнейшего воспитателя социальной совести — кино. Симпатизировать этой борьбе Прю научили многочисленные кинофильмы, которые начали появляться на экранах после прихода в Белый дом Рузвельта.
В то время Прю был мальчишкой. Тогда он еще но бродяжничал. Он воспитывался на выходивших в то время картинах, которые показывали в 1932–1937 годы и которые тогда еще не успели превратиться в жалкие коммерческие поделки. Прю долго находился под влиянием таких картин, как «Тупик», «Уинтерсет», «Гроздья гнева», «Презренный металл — моя судьба», фильмов о жизни бродяг и заключенных с участием Джеймса Кегни, Джорджа Рафта и Генри Фонды.
Прю был тогда совсем зеленым юнцом, но эти фильмы научили его ненавидеть всех и всяких притеснителей. Он считал, что, поскольку коммунистов в Испании притесняют, значит, за них нужно бороться. Нужно бороться за евреев в Германии, но против евреев с Уолл-стрита или из Голливуда, которые сами теснят других. Поскольку в Америке капиталисты притесняли пролетариат, Прю считал, что должен бороться за пролетариат против капиталистов. Он, уроженец Юга, пришел к убеждению, что нужно бороться за негров против белых, потому что негров обижали и притесняли, а сами они никому ничего плохого пока не делали.
«Однако, — подумал Прю, — искушение оказаться в числе притеснителей, в числе власть имущих, по-видимому, велико. Тебе это, конечно, не знакомо, ты никогда им не был. Но нетрудно представить себе, как ты почувствовал бы себя в этом случае. Для этого надо только вообразить, что ты офицер. А вообразить это можно.
И все-таки что это за философия! — думал Прю. — Философия хамелеона, то и дело меняющего свою окраску. Сегодня ты коммунист, а завтра — антикоммунист. Что из этого следует? Такая философия очень нелогична, она слишком эмоциональна. Может, только при такой философии ты идешь в ногу с жизнью в Соединенных Штатах, в ногу с жизнью в этом разъединенном мире?
Хорошо, в таком случае каковы твои политические взгляды?
Я думаю, что этот вопрос можно оставить и без ответа. Это неправильный вопрос, вопрос пристрастный. Это такой вопрос, который вам скорее задаст республиканец, демократ или коммунист. Впрочем, голосовать ты все равно не можешь, какие бы политические взгляды у тебя ни были, потому что ты в армии и ни для кого не представляешь интереса.
Да, я думаю, можно
отклонить этот вопрос. Ну а если придется ответить на него — правдиво, под присягой (предположим, что комитет по расследованию антиамериканской деятельности вызвал тебя, потому что ты отказался драться на ринге), то, пожалуй, стоит заявить, что ты своего рода сверх-революционер.Но лучше этого не говорить никому, если тебя не вынуждают к этому, Прюитт. Иначе тебя могут посадить за решетку. Потому что здесь, в Америке, каждый борется за то, чтобы стать власть имущим и удержаться в этом положении.
Ничто из этого не сулит тебе, Прюитт, ничего хорошего: при существующем положении вещей вероятность того, что ты станешь когда-нибудь власть имущим, ничтожно мала. Следовательно, тебе не нужно опасаться того, что ты разжиреешь и будешь страдать одышкой. А если ты все же опасаешься ожирения и одышки, то не забывай, что все этн потогонные марши ускоренным шагом совершенно исключают такую возможность. Вполне возможно, что, назначая тебе такие марши, сержанты, совсем не сознавая этого, оказывают тебе услугу. Так что тебе лучше помалкивать, Прюитт. Не показывай им виду.
Собственно, ничего особенного ведь не произошло. Ты просто попытался быть самим собой, никого ты не трогал. И вот что из этого получилось. Ты оказался в дерьме по самые уши. Взрослые дяди задались целью решить жгучий вопрос: должен или не должен такой-то человек драться на ринге и участвовать в матче боксеров? Все произошло так глупо и неожиданно; трудно было поверить, что это может иметь серьезные последствия для тебя, Прюитт.
А теперь эти серьезные последствия налицо. Если у тебя другой взгляд на вещи, чем у какой-то группы людей, то будь уверен, эти люди постараются смешать тебя с грязью. Когда люди связывают свою жизнь с какой-нибудь, пусть даже никчемной, идеей, а ты пытаешься внушить им, что для тебя, да, только для тебя лично, эта идея не представляет никакого интереса, то жди серьезных последствий для себя. Так происходит потому, что ты как бы говоришь о таких людях, что не только нх идея, но и сами по себе они не представляют для тебя никакого интереса. А такое отношение должно их взбесить, потому что они хотят, чтобы с ними считались как с людьми, а не как с пустым местом».
Прю почувствовал, что в нем закипает злобное возмущение всем происходящим. Он уже наметил, как проведет день получки, а все эти глупые выходки начальства могли запросто кончиться тем, что в этот день его вне очереди назначат в наряд по кухне.
«Ну, хорошо же! Они устраивают цирк — мы тоже устроим его. Им нравится ненависть — они получат ее. Мы тоже можем сделать больно, можем искалечить, и помучить, и убить. Кое-какая школа у нас была в юности. И будем глубокомысленно называть все это добродетелью и дисциплинированностью, с такой же хитростью и коварством, как это делают и другие. Начнем эту игру.
Это единственный выход. Ненавидеть — и в то же время быть отличным солдатом. Ненавидеть — и в то же время с точностью выполнять любой приказ. Ненавидеть, но никогда не пререкаться. Не нарушать ни одной статьи, ни одного правила. Не допускать ни одной ошибки. Только ненавидеть! И пусть они попробуют тогда к чему-нибудь придраться. Им придется затратить много времени и сил, чтобы уличить меня в каком-нибудь нарушении или проступке».
Прю терпеливо играл эту роль молчаливой ненависти в течение всех занятий в то утро. И это несомненно подействовало на тех, кто издевался над ним. Они были озадачены. Поведение Прю сбивало их с толку. Они былп глубоко уязвлены, потому что чувствовали ненависть к себе и в то же время не могли не согласиться, что Прю — отличный солдат. Некоторые из них откровенно разозлились на него: они считали, что он не имеет права реагировать таким образом па их действия. Прю походил на разъяренного бульдога, который вцепился зубами в человека за то, что тот побил его. Человек этот никак не мог освободиться от пса: его нельзя было ни стряхнуть с себя, ни оттолкнуть, ни ударить. Единственный выход — разрезать мышцы на челюстях пса, но этого делать было нельзя.
Лицо Прю озарилось торжествующей улыбкой. Он понял, что достиг поставленной цели. Теперь он был уверен, что угроза внеочередного наряда в день получки миновала. У него даже промелькнула надежда на то, что такое его отношение к ним может исправить их, и поэтому он продолжал ненавидеть с прежней силой, надеясь на то, что отдохнет от всего на хозяйственных работах во второй половине дня. Но получилось так, что отдохнуть ему не удалось. Вышло так, что во время хозяйственных работ Прю не только потерял то, чего добился на утренних занятиях, но и угодил в еще более затруднительное положение.