Ответ Империи
Шрифт:
— Кстати, я в общем-то согласна, — дополнила вернувшаяся из кухни Антонина, — девочки, давайте вспомним, почему большевики повели за собой народ. Они доказывали, что рабоче-крестьянское происхождение благородней дворянского. И дали каждому классическое образование. Надо оно, не надо, но я боюсь, если его убрать, опять по новой все опять начнется.
— Да я вот еще думаю, уважаемые дамы, — заговорил не вступавший до этого в спор Константин Иванович, — что все-таки и общество за рубежом иное, чем у нас, и нельзя его решения, как на кальку, копировать. Мне вот тут притча одна вспомнилась. Жил в древнем мире такой Эрисихтон, царь Фессалии. Как-то он своих древнереческих богов прогневал, — ну, тогда еще диалектического материализма не было, боги у них правили — ну вот, и они наслали на него богиню голода. Страшную такую, как Баба-Яга, со впалыми глазами. Короче, чем больше этот Эрисихтон ел, тем больше у него был голод.
"В чем-то он прав", подумал Виктор, глядя на пламя камина. "Вот, например, в девяносто первом у нас не, кто больше всех орал, от голода явно не страдали. Но орали, что все республики Россию объедают, что нельзя свободно поехать в Венецию, купить видак любой фирмы мира, построить себе трехэтажную дачу, купить "Мерс"… Революцию делали больные люди?"
Мысли его переключились на камин; он подметил, что, в отличие от особняка имперской службы безопасности, этот отопительный прибор был размерами поменьше и находился здесь скорее для уюта, чем по прямому назначению. В отделке чувствовалась некая нарочитая простота, напоминавшая о том, что настоящему охотнику, подобно своим древним предкам, проводящему дни и ночи в открытой природной среде, тепло огня важнее излишних украшений. Пожалуй, все это было даже не оттого, что хозяин увлекался охотой; городской человек легко переходит от своего мимолетного хобби к привычной обустроенной среде, меняя обстановку. Скорее, в убранстве гостиной чувствовалось стремление не уходить далеко от того, что напоминало бы некогда родное человеческому организму окружение — стремление, прямо противоположное тому, что испытывали сельские жители, которые только что переехали в город и спешили убрать с глаз долой все, что напоминало бы им о прежних неустроенностях быта. Человек возвращался к самому себе — гордому, сильному существу, готовому спорить со стихией, а не только укрываться от нее за хрупкими благами цивилизации.
— А давайте теперь наши споем!..
Вечер плавно перешел в то блаженное состояние, когда все проблемы выговорены, и остались лишь чувства — а чувства можно выразить только под звуки гитары.
— Подожди, Лена, наши не сбегут. Вот Виктор Сергеевич, может вы знаете какую-нибудь там популярную латиноамериканскую? Там вообще народ на вечеринках что поет?
Последнее из латиноамериканского, что помнил Виктор, была ламбада. Но она была как-то не к месту, а удивлять народ песнями из будущего как-то не хотелось. И не столько потому, что кроме "Любэ", мало кто в наше время сочинял вещей для такого момента, а просто каждый попаданец, залетая в прошлое, стремится поразить предков тем, что для него дорого, и прежде всего почему-то Высоцким, хотя, с другой стороны, ясно, что чего бы не пел попаданец, так лишь бы не попсу, потому что и в прошлом от попсы народ точно так же плеваться будет. Зная это, Виктор в прошлом пел редко и избегал репертуара Высоцкого, а заодно и Окуджавы; путь эти две великие звезды навсегда остаются достоянием нашей реальности. Да и потом, не хотелось как-то в этом мире тотальных умельцев и изобретателей сиять за счет чужого творчества.
— А вы не против, если я представлю свое скромное любительское сочинительство? — спросил он. Знаете, иногда приходит что-то в голову, записываю.
— Конечно, просим! — тут же подхватила публика. — Сейчас многие пишут! А про что песня?
— Песня… Это песня путешественников в другие года.
— По времени? А что за мелодия? Саша подыграет.
Сашей оказалась дама, которую до этого ему представили, как Александру Николаевну. Она расчехлила специально притащенную на этот вечер гитару и вопросительно посмотрела на Виктора.
— Собственно, это вальс. Тарарарам-тарарам-тара… Да, вот так, примерно. Прошу, конечно, простить, потому что голос у меня далеко не оперный…
"Господи, что я делаю? Ведь столько хороших песен есть. А я тут неизвестно с чем… Ладно, все равно поздно отыгрывать."
— Паровозы ушли — навсегда, И теплушек на рельсах не стало, Семафоры уже никогда Не помашут навстречу составу. И вокзальные колокола Не пробьют расставанья, я знаю, Уезжая в другие года, навсегда, Что-то в прошлом мы все же теряем…— Уезжая в другие года, навсегда, — подтянули припев голоса, и Виктор начал следующий куплет уже смелее:
— Ну и бог с ним! Не стоит грустить, Впереди еще всякого много, Не забудьте вы лишь прихватить Пару песен любимых в дорогу, Майский запах родного гнезда, И слова колыбельной из детства. Уезжая в другие года, навсегда, Оставляйте открытое сердце.Он видел, как теплеют глаза людей; казалось что-то неуловимое, какая-то тонкая дрожащая ниточка протянулась меж ним и другой реальностью. Не оборвать бы…
— Прихватите счастливые сны, Мягкий шорох дыханья любимой, И минуту одну тишины — За того, кто бокал не подымет. Остальное прикупим всегда В привокзальной палатке торговой, Уезжая в другие года, навсегда, Не прощайтесь, чтоб встретиться снова…Они его понимали. Они его понимали, подумал Виктор, они не видели в нем гостя, иностранца, гастарбайтера, какую-то экзотику. Что-то нашлось, нащупалось такое, что их роднило, что когда-то роднило на шестой части суши всех нормальных людей, независимо от того, что они там у себя писали в паспорте, а теперь, в этой гостиной, роднило людей России и Союза. Не логическая идея, не религиозные обряды, а — душа. То, что нельзя ни вогнать в строгие рамки одного государства, но, и, к счастью, нельзя разделить этими рамками.
А песня заканчивалась, и под все то же потрескивание осиновых дров и отблески огня на лицах при убавленном тиристорными регуляторами верхнем свете затаенная надежда проскальзывала сквозь последние слова.
— Ваш билет — календарный листок, Вас разбудят в пути до рассвета, Проводницы полощет флажок Теплый ветер из давнего лета. Вам счастливая светит звезда, Вы прокатитесь в мягком вагоне… Уезжая в другие года, навсегда, Не забудьте себя на перроне.— Ну вот, а вы скромничали, — сказала Саша, когда отзвучали аплодисменты за смелость, — похоже на Тостолева. Слышали такого?
— Нет. Я, собственно, недавно приехал…
— Потом дадите списать слова? На следующем слете КСП хочу показать. Теперь, как в эпоху Возрождения, всем нужна новая музыка.
— Света, Саша, а теперь давайте нашу! — крикнула Валерия. — Ту, что Пахомов на втором курсе принес! Помните, в колхозе? Под Карачевом?!
…Расходиться начали где-то к десяти; Светлана стала собираться в числе первых.
— Слушайте, если это из-за меня, — предложил Виктор, — давайте я поеду, а вы еще посидите. Я эти места знаю. Надеюсь, гопников тут бродит по вечерам не больше, чем у нас.
— Еще чего, — ответила она, — в конце концов, я за вас отвечаю. Поедем на прямой маршрутке в Старый Аэропорт.
— Без вопросов. Огромное спасибо за вечер. У вас восхитительные друзья. Вообще после такого тяжеловато будет возвращаться.
— Ну, это общая проблема. У вас там, например, многие не хотят возвращаться в Союз, даже если знают, что там будет лучше.
— Почему?
— Они замешаны в его развале. И теперь будут придумывать всякие оправдания себе и пачкать прошлое. Например, обзывать его колониальной страной или еще как-то. Зато эти люди не будут чувствовать себя преступниками, виновными во всех мерзостях, в бандитизме. Не будут чувствовать себя убийцами детей, погибших в локальных войнах и от террористов. Не будут чувствовать себя виновниками аварий из-за развала промышленности, энергетики и транспорта, их не будет мучить совесть, когда они видят бомжей или наркоманов.