Оула

— Очень хорошо…, — не глядя, ответил Оула.

— Верю…

Между тем, тихо и незаметно подкралась первая финская станция. Весело разговаривая между собой, чрезмерно нажимая на букву «р», в вагон по-хозяйски поднялись финские пограничники.

— Вот-ка… есть? — начали они с первого купе. — Сколь-ка есть? Пи-во, сигарр-е-тты!?… — продолжали они привычно и однотонно.

С Оула опять что-то произошло… Вроде бы все едва-едва улеглось, так его опять заколотило, заломало, задергало… Он опять не находил себе места. Его действия не поддавались управлению.

Финны заметили волнение странного старика с обожженным лицом и усилили внимание. Тщательно проверив документы, они принялись за досмотр.

— Что здесь?… Здесь?… Пак-кажит-те здесь… Откройт-те здесь… — несколько брезгливо тыкали они авторучкой, а если прикасались, то лишь самыми кончиками пальцев, как к чему-то нечистому.

Оула трясущимися руками открывал свой чемоданчик, сумку, доставал, раскладывал по полкам вещи, выворачивал карманы, смотрел на них снизу вверх с кроткой, глуповатой улыбкой. Ему ужасно хотелось заговорить с ними, и он едва сдерживался.

— Что эт-то? — они уже сами рылись в вещах, слегка кривили губы.

Оула видел в дверном проеме растерянные, испуганные лица своих ямальских земляков. Кроме Баранова и Бабкина, почти все оленеводы впервые надели костюмы и выглядели потерянными, неуклюжими и помятыми, похожими на безобидных зверьков, попавших в неволю. Они затравленно и подобострастно смотрели на рослых, светлоголовых парней в красивой форме. Было заметно как им неудобно за то, что их обыскивают, что они доставили столько хлопот своим приездом, столько неудобства этим важным, молодым людям, отрывают их от более значительного. Стыдились своей дикости, и нелепости…

Именно это видел Оула, и ему вдруг стало ужасно стыдно за поведение своих кровных соотечественников. За их лоск, высокомерие и брезгливость, за их сытые и равнодушные лица…: «А что, собственно я ждал…, музыки и цветов!?..»

— Я слышал, что Финляндия когда-то России принадлежала, — проговорил самый молодой из делегации Дмитрий Окотетто, когда финские таможенники покинули вагон, и поезд тронулся.

— Ну да, ты еще Аляску вспомни, — немного раздраженно отреагировал Баранов.

Несмотря на то, что все, наконец, позади, настроение было тоскливое.

Оула никак не мог оправиться от пережитого. Лицо пылало — жег стыд… Он продолжал перебирать в памяти утренние эпизоды. Слишком ранимыми и оскорбительными оказались встречи по обе стороны границы. Если в одной стране цинизм, хамство, грубость и произвол, то в другой высокомерие и брезгливость… «Почему люди такие злые и неприветливые!? Или это только на границах так!?» — рассуждал про себя Оула.

— Смотрите, смотрите!.. — слышалось из коридора, где пассажиры коллективно рассматривали Финляндию.

«Ладно, поглядим, что дальше будет?…» — Оула решительно поднялся и вышел к своим…

— Нилыч, — Бабкин улыбался, светя своими безупречно белыми зубами, — смотри на жизнь проще… Ну их всех в пим дырявый. Ты же знаешь: все люди б…ди, весь мир бардак!.. Смотри лучше на заграницу, — он подвинулся у окна, — вон как люди живут!

Поезд шел ровно, без рывков и содроганий. К станциям подходил, словно подкрадывался, осторожно и мягко, как пароход к пристани. Так же и трогался с места. За окном — ровные, асфальтные дороги с игрушечными машинками посреди заснеженных полей и лесов, такие же игрушечные, цветные домики и люди в ярких одеждах, тоже будто ненастоящие. И вообще, посмотришь на себя, на других — реальность, выглянешь в окно — цветное кино…

Хельсинки Оула запомнил по обилию вкусных запахов, «медно-купоросному» Маннергейму на лошади рядом с вокзалом, пестроте и множеству лиц улыбчивых и предупредительных. «Хельсинки — это шумный, цветной праздник, теплота и уют…» — ответил бы он, если его кто спросил.

Рованиеми Оула не узнал. Он помнил столицу своего края плоской, серой, редкой от домов, по большей части деревянных. Помнил кривые, щебеночные улицы, которые как ручейки после дождя сбегали вниз к реке. Это в Хельсинки Оула никогда раньше не был, а здесь, в Рованиеми ему доводилось бывать не раз, и он неплохо помнил, каким был этот маленький городок раньше. Но то, что он увидел, что произошло с городом за полвека, потрясло. Вот это действительно была сказка. Оула все время хотелось продрать глаза, ущипнуть себя или спросить прохожих, правда ли что это тот самый городок, что раньше назывался Рованиеми. Хотя, все правильно: вот они зигзаги двух могучих рек — Кемийоки и Оуназйоки, на слиянии которых и раскинулся город. Все правильно.

— Смотрите, на «лебедя» похож…, точно, хантыйский «лебедь»… — Сергей Яптик, весело улыбаясь, показывал рукой в сторону далекого моста. И действительно, элегантное сооружение своим внешним видом напоминало хантыйский музыкальный инструмент в виде лебедя. Между стройной, наклонной шеей-опорой и мостом-туловищем были натянуты струны-ванты, по которым так и хотелось пробежать пальцем и извлечь волшебную мелодию…

Опять встречи, кофе, беседы, выступления в обществах, обеды, музеи. Показали строящийся Арктический Центр. Здание находилось еще в голом скелете овальных конструкций, которые вгрызлись в крутой берег со стороны реки и напоминали останки фантастического животного.

— Андрей Николаевич, помните на Щучьей лет пять или шесть назад, по весне берег обвалился, а там мамонт?… — проговорил Дима Окотетто.

— Помню, помню, — строго ответил Бабкин, — только ты бы лучше слушал, что говорит гид…

— А что!?

— А то, что это кусок Полярного Круга…, что проходит и через наш Салехард. Мамонт ему…

Оула как неприкаянный молча ходил или ездил со всеми вместе, куда их возили представители Арктического центра. Он устал и тихо раздражался от обилия и насыщенности экскурсий и встреч, торопил время. Его душа была давно где-то на полпути к дому.

Когда, наконец, они удобно расселись в маленьком, уютном автобусе и поехали, то и тут он не успокоился. Неделя впечатлений перемешала прошлое с настоящим, перекрутила, поменяла местами, перепутала лица!.. Пытаясь вспомнить своевольную, бурную реку Ивало, Оула вдруг отчетливо видел коварную Байдарату. Сказочное, волшебное озеро Инари со своими многотысячными островами и островками вдруг представало перед ним капризным Карским морем, почти круглый год забитым льдами.

И все же переутомление, гладкая дорога с длинными, плавными поворотами, небольшими подъемами и спусками, шуршанием шипованных шин, бормотанием приятелей сделали свое дело — убаюкали Оула, и он задремал.

«…Вот они!» — Оула пустил в ход хорей, и упряжка рванула вперед. «Давайте, давайте милые!..» — про себя подгонял он четверку быков. «Хо — хо — хо — хо!» — кричал вслух и не спускал глаз с крупных, лохматых собак, что полукругом обложили его стадо и умело загоняли оленей в западню — перешеек между двумя высокими берегами сухой речки. В западне караулила вторая, причем, большая часть собачьей банды.

Когда точно появились эти «лающие волки» или «хоротты-войи», как их называли ханты, Оула не мог вспомнить. Слышать о появлении в ямальской тундре одичавших собаках слышал, но видеть долго не доводилось. И вот на тебе!..