Оула
Шрифт:
— Ой, Гоша, ну ты и артист, ну и потешил меня. А говоришь из деревни, охотник, не ученый. Да тебе цены не было бы в городе, если бы в артисты пошел.
Максиму совсем не хотелось больше дурачить сослуживца, но и отдавать бразды правления тоже.
— Это… ты…, — Гоша виновато и настороженно смотрел на Максима, — ну…, ты же не станешь докладывать политруку, товарищу Топчиеву?
— Клянусь, товарищ Епифанов! — Максиму вдруг от всего этого стало тошно. — Давай Гоша сварим кашу.
Давно перестал стучать железками механик в машинном отсеке. Уверенно, в полную силу, как и положено богатырям, выводил своеобразную мелодию спящий Гоша. За бортом,
Максим тоже хотел бы уснуть под этот мирный шепот воды, но могучий храп напарника гнал прочь сон еще на дальних его подступах.
«Странно, две ночи, можно сказать, не спал, как, впрочем, и все, а сна нет и нет…. Вон Гоша что выводит, того и гляди гайки пораскручиваются от резонанса…»
Он поднялся на палубу. Из леса лениво тянуло умирающим снежным холодком, а от реки рыбным духом и сыростью. Небо было светлым, но как обычно в весенние белые ночи напоминало Максиму огромную застиранную простыню, натянутую высоко над головой. Он хоть и родился в Ленинграде, белые ночи не любил. Что-то тревожное пряталось за этим блеклым сонным светом, что-то болезненное, мистическое.
Вот и сейчас ему казалось, что речка не течет, а подкрадывается, прикидываясь сонной, явно у нее что-то на уме, и лес не спит, думает о чем-то своем….
Опустив у буденовки уши и подняв воротник шинели, Максим присел на скамейку перед рубкой: «Как это у Федора Ивановича? Ах, да:
Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик, В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык».Он опять нашел глазами устье красного ручья. С виду такой кроткий, тихий, не нравился он Максиму. Не нравился по цвету и какой-то то ли покорности, то ли хитрости, с которой тот, втекая в реку, быстро отмывал себя, сбрасывал свое прошлое, менял цвет и растворялся в огромной массе. Как преступник прячется в толпе, после свершенного злодеяния.
Он продолжал смотреть с неприязнью, точно из устья выбегала не безобидная речушка, а сама Тревога…. «Что же он принесет, этот грязный ручей!?» — думал Максим, все больше волнуясь за ушедшую группу. У него все время так, если он в стороне от какого-то дела или события, то там обязательно будет не так, как было бы с ним. С ним всегда должно быть, пусть самую чуточку, но лучше!..
Это он унаследовал от матери. Для которой всю жизнь быть в центре событий, быть нужной, не дожидаясь, первой приходить на помощь, жертвовать собой ради большого и общего — являлось кредо. Она всегда остро переживала за все на свете. Ее волновало положение простых китайцев и проблемы рабочих на английских судоверфях. Она первая замечала, что у молочницы тети Груши горе в глазах и не отпускала ее, пока не выясняла в чем дело и тут же не начинала помогать. Кидалась на помощь старому дворнику Никите, у которого легкомысленная племянница, приехавшая погостить из деревни, попала в дурную компанию и теперь ночует, где попало…
Все волновало его маму, Наталию Викентьевну Мальцеву, в девичестве Габрусь. Но были две странности, которые Максим довольно рано обнаружил в ней.
Первая, несмотря на свою активную, бурную общественную жизнь, Наталия Викентьевна почти не имела ни подруг, ни друзей. У Максима по этой части тоже были пробелы. В силу множества обстоятельств, от частых переездов до особенностей характера он тоже был обречен на одиночество. Хотя с самого детства ужасно хотелось дружить, иметь надежного, понимающего друга, за которого, как говорится,
и в огонь, и в воду, с которым последнее пополам, но… и взамен хотелось получать то же самое.А таковые никак не встречались. Причем, чем настойчивее он пытался обзавестись друзьями, тем больше разочаровывался в людях. Устал от обманов и предательств, необязательности и корысти, пошлости и подлости. Рано перестал доверять, привык рассчитывать только на себя, делал все сам. Не любил и, естественно, не входил ни в какие кружки, секции, общества…. Хотя ему, как и матери, нравилось быть полезным, по силам делать добро. Это помогало ему жить.
Вторая странность его матери, худенькой, маленькой, невесомой как подросток женщины — тайная и страстная любовь к Тютчеву.
Она не просто знала поэзию Федора Ивановича, она дышала ею, жила! Могла часами бесконечно читать и читать на память его стихи. Она озвучивала недосказанные чувства и мысли поэта. В ее голосе слышались стоны волн в непогоду, испуганный шорох падающих снежинок, барабанная дробь влюбленного сердца…. В такие моменты у нее обнажалась душа, она становилась прозрачной как ветерок, хрупкой как былинка, начинала светиться….
При всем притом, что Федор Тютчев в годы всеобщей коллективизации и могучего индустриального подъема, в период реформаторских свершений в области культуры и искусства был не просто не в моде, не просто не интересен человеку новой исторической эпохи, для многих идеологов, в том числе и членов правительства страны, даже вреден.
Уступив настоятельным просьбам своих родителей, Наталия Викентьевна совсем молоденькой, с первого курса литфака неожиданно вышла замуж.
«Такое было время…» — как-то ответила мать на вопрос уже взрослого сына, любила ли она когда-нибудь папу?
Отец Максима — Александр Степанович Мальцев, с лицом бухгалтера средней руки был не молод, молчалив и застенчив. Он служил в горисполкоме. Носил полувоенный френч с фуражкой, в руке неизменный портфель из коричневой кожи. Дома его видели редко. Засиживался на работе допоздна. Максим немного чурался его, он даже не знал, где и кем тот работает. Ему многое не нравилось в своем отце. Не нравилось, что у него не геройский вид, что не носит усов, как у товарища Буденного или хотя бы как у Ворошилова. Не нравилось, что отец всегда смотрит на маму виноватыми глазами, как сам Максимка, когда напроказничает…, да много что не нравилось ему в отце, тогда еще маленькому.
Но однажды, во время октябрьской демонстрации, Максим, шедший в школьной колонне, вдруг увидел отца на трибуне рядом с… Кировым. Мать не поверила, когда он ей рассказал.
А когда убили Сергея Мироновича, многих, кто работал с ним, в том числе и отца, перевели на другие «ответственные» посты. Так они оказались в подмосковном городе Подольске.
Вспоминая мать, Максим почти всегда представлял ее, кутающуюся в длинный бордовый платок с тесьмой. Она всегда почему-то мерзла, даже когда на дворе было лето, и тогда она нет-нет, да поеживалась.
Она никогда не жаловалась на судьбу. С мужем всегда была ровной, предусмотрительной, но не более. Много позже Максимка понял, что их союз был обречен изначально. Он не хотел, даже боялся узнать, услышать от кого-нибудь правду или подробности столь странного брака.
«Время было такое…, — Максим глубоко вздохнул, — а отец так и остался почти нейтральной фигурой для матери…, не обласкан, не согрет…»
Он пытался представить свою мать тогда, в то время, когда она сдалась, уступила мольбе своих родителей. Он будто видел, как та замерла на лету, обесцветилась, скукожилась…. Вся ее девичья пылкость, так характерная для матери, жажда любви, ожидание громадного счастья, словно попали под крепкий внезапный мороз и застыли.