Оула

Наконец, одно из писем принесло ей облегчение. Вместе с Максимом они срочно выехали в родной Ленинград. На Васильевском острове, на задах Художественной Академии нашли нужный дом, грязный, запущенный подъезд, насквозь пропахший блудными котами. Третий этаж, квартира 27, бронзовый звонок-вертушка…. После долгой паузы шуршания ног по ту сторону дверей, глядения в глазок, клацанья замков и задвижек дверь медленно открылась, представив в светлом проеме даму возрастом несколько старше матери Максима.

Софья Андреевна Павловская, хозяйка квартиры и давняя знакомая Мальцевых, стоя по ту сторону порога, молча разглядывала гостей. В углу большого, безгубого рта торчал черный мундштук с длинной папиросой, которая выпускала вялую струйку дыма, источая кисловато-горький запах. Короткая стрижка-каре с челкой на самые глаза, как ни странно, старила Софью Андреевну, подчеркивая ее желтоватую нездоровую кожу и большие «почечные» мешки под глазами. На плечах реденький пуховый платок, черная прямая юбка ниже колен, домашние тапочки и шерстяные носки.

— Это мы, Софушка, — виновато произнесла Наталия Викентьевна, встретив не совсем радушный прием бывшей приятельницы, — если не вовремя…, может позже?

Хозяйка, немного щурясь то ли от едкого дыма, то ли от близорукости, продолжала разглядывать прибывших. Наконец, вынув мундштук и грубоголосо кашлянув, она произнесла:

— Так это, стало быть, и есть твой сын!?

— Максимка, то есть, Максим, — быстро проговорила Наталия Викеньтьевна.

— Ну, что ж, проходите, коль так скоро приехали. — Она пропустила гостей, а сама вышла на лестничную площадку огляделась, прислушалась и после этого вернулась в свою квартиру. — Значит, говоришь, Максимкой звать, — Софья Андреевна, не скрывая подозрительности во взгляде, в упор уставилась на юношу.

— Да, — все больше и больше робея, ответил тот.

— Ладно, вижу, что не прощелыга с Лиговки…. Пошли со мной, а ты, милочка, останься здесь, вот присядь сюда, убери подшивки и присядь, — обратилась она к Наталие Викентьевне, точно к совершенно незнакомой женщине.

Софья Андреевна повернулась и пошла вдоль длинного, узкого прохода между сплошными стеллажами, которые упирались в потолок. На его полках громоздились, толкались между собой, выдавливали друг друга из плотных шеренг папки, книги, снова папки и еще книги, папки…. Она шла впереди и дымила как паровоз. Один коридор, вернее проход, сменялся другим, который был либо чуть уже, либо шире.

У Максима было такое впечатление, что он попал в какой-то архив, а не в жилую квартиру. Пахло старой бумагой, казеиновым клеем, пылью и мышами. Повсюду было полно мусора. Слабые лампочки с коническими черными абажурами придавали казенный, неуютный вид.

Наконец, грубо, по-мужски толкнув небольшую дверь в нише стеллажей, она ввела Максима в маленькую комнатку с письменным столом и включенной настольной лапой, поскольку единственное окно было занавешено плотной портьерой. Было странно, что стол был чист и пуст.

— Садись, — пыхнув в лицо Максима папиросным дымом, проговорила хозяйка. И, положив мундштук с недокуренной папиросой на край стола, взялась за стремянку. Она поднялась на несколько ступенек и стала шумно перебирать папки. Некоторые доставала с полок, близоруко разглядывала обложки, что-то бубнила, покашливала и опять ставила на место.

Максим сидел смирно. Он разглядывал одиноко стоящую на столе лампу, которая, изящно выгнув тонкую ножку-шею, походила не то на вопросительный знак, не то на грустную птицу с печально опущенной головой-плафоном. Он боялся смотреть на хозяйку квартиры, которая, чертыхаясь и покашливая, продолжала перебирать папки. «Сколько же здесь всякого разного…. Что же она собирается мне показать, неужели что-то новое по Египту!?» — со сладким предвкушением думал Максимка.

— Ну вот, нашла, — громко сообщила хозяйка и стала спускаться вниз. — Здесь, — проговорила она как-то странно и аккуратно положила пухлую, изрядно потрепанную папку на стол. — Я надеюсь, молодой человек, ты найдешь, что ищешь, — добавила она тише.

Она вдруг вся как-то опала. Опустились плечи. Капризно сломались уголки губ. Подернулись печалью глаза. Весь вид говорил о том, что она опечалена.

— Покойный Аркадий Николаевич…, мой супруг…, последнее время часто в нее заглядывал…, мог до утра просидеть, перебирая странички…, — задумчиво проговорила хозяйка и нежно погладила папку своей узкой сухой рукой. — Открывай и читай, читай здесь, с собой не дам, — она опять вернулась к своему жесткому, деловому тону, — не теряй времени, молодой человек, работай, а я напою чаем твою мать, потом тебя, — уже от дверей произнесла хозяйка, и вышла.

После таких откровенных слов Максиму было немного не по себе. Ему доверяли чью-то тайну. Причем тайну, судя по всему, очень дорогого и близкого хозяйке человека, которого уже нет среди живых, который много часов, а может дней или даже лет потратил, собирая эту папку, думая, размышляя над ней, и вот сейчас он прикоснется к этой тайне, прочтет чужие мысли, окунется в чужую, прошедшую жизнь….

Максим был убежден, что перед ним лежит материал по Египту. Ну, а как же иначе, если мать, прекрасно зная, чем он занимается, написала этой…, Софье Андреевне, а та ответила….

Он подтянул к себе папку. «О, какая тяжелая…, ну-ка, ну-ка, что здесь написано… «К легенде о Золотой Бабе», — у Максима округлились глаза, — что за бред!?» Он даже оглянулся на дверь, словно хотел убедиться в шутке грубоватой хозяйки. Но там никого не было, и дверь была плотно прикрыта: «Что еще за Баба, да к тому же Золотая…!? Та-ак, что-то исправлено…, ну-ка, ну-ка…»

«К легенде» было твердо и решительно перечеркнуто несколько раз чернильной ручкой, даже темнела небольшая клякса, говорящая о решительной поспешности этого действия. «Ого, значит надо читать просто: «О Золотой Бабе». Ну что ж, раз это не шутка и не розыгрыш, посмотрим,» — и Максим потянул за конец тесемки. «Бантик» распался, и верхняя обложка облегченно подпрыгнула, словно приглашая побыстрее заглянуть внутрь. Однако Максим медлил. Ни с того, ни с сего его охватило странное, тревожное чувство. Он вдруг увидел себя маленьким, растерянным, одиноко стоящим у незнакомой двери, робко переминаясь с ноги на ногу. А за ней, по ту сторону притаился загадочный и опасный до безумия, до отчаяния, до мурашек на спине, совершенно другой мир. И если дверь отворить и перешагнуть порог….

Тяжело вздохнув, Максим толкнул дверь… — открыл папку.

…В комнатку несколько раз тихо заходили и, постояв с минуту, уходили, осторожно притворив за собой дверь. Раза два приносили чай с бутербродами. Но через некоторое время уносили его обратно вместе с нетронутой едой.

Для Максима здесь, в этой комнате время остановилось. Оно стремительно унеслось в прошлое и теперь было далеко. Оно металось между веками и столетиями, между странами и континентами, легко преодолевая гигантские расстояния. Мелькали люди, лица, дворцы и развалюхи, бешенные, случайные удачи, мнимое счастье и страшное горе, слезы радости и реки крови. Удивительные реальные и вымышленные истории, легенды, сказания. Пристрастия людей и жертвенность в пользу веры…

Максим шагал по истории своих предков. Раздув ноздри, жадно вдыхал запахи прошлого. Вглядывался в черные, полудикие, раскосые глаза, в зрачках которых бешено плясал гибкий, желтый огонь, плавно переходящий в удивительную золотую скульптуру обнаженной женщины.

Максим вздрагивал. Отрывался от пожелтевших листов. Удивленно смотрел на настольную лампу, мысленно оставаясь там…, по ту сторону действительности. И вновь отправлялся в путь за едва видимым золотым свечением, которое исходило из-за далеких, страшных гор, на границе с Азией, заросших непроходимым черным лесом, что называлось красивым, древним словом — Югра!