Оула

«Может, я все еще сплю… или живу в другом мире?! А!»— вдруг что-то лопалось внутри… «Я…, я же умер, умер еще там…, в вагоне!» — Оула отчаянно начинал метаться. Он терял чувство реальности. Начинал громко, как ему казалось, кричать, звать близких. Сбрасывал с себя тяжелого «медведя», пытался встать, пока сильная боль не трезвила или не сражала его наповал и не бросала в пустоту забытья.

И каждый раз, когда возвращались чувства, Оула по-детски радовался, что он жив, что все еще живет на этом свете, ощущает его свет, чувствует запахи…. Особенно запах девушки с глазами как ночное небо. В ее запахе было что-то вольное, чистое и сладкое. Каждый раз она приносила с собой запах солнца, который пропитал ее одежду. Запах хвои и весеннего ветра, запутавшегося в складках ее платка. А руки пахли березовым соком, брусничным листом и свежевыпеченным хлебом.

Хотелось трогать ее пальцы, гладить их, касаться губами, хотелось уткнуться лицом в платок, плечо или рукав и тянуть, втягивать в себя эти волшебные запахи здоровья, молодости, весны, и свободы!..

* * *

Оставив лодку у кедра, капитан Щербак без промедления организовал поиск.

Долгие размышления, опыт и чутье оперативника подсказывали капитану, что прочесывание местности следует вести обстоятельно, без спешки, что обязательно будут сюрпризы.

Только сейчас он осознал, насколько самонадеянной была та, первая попытка. По сути, поиска-то и не было. Отчего и вляпались, как слепые котята…. Ну а он-то сам — хор-рош, ничего не скажешь!

Обида и злость за «пощечину», нанесенную старичком-лесовичком, не давали покоя Щербаку. Кажется, в тот день он был готов сжечь весь лес вокруг, вместе со стариком и этим, неуловимым «контуженным», лишь бы отомстить. Вот и сейчас эти свирепые чувства никак не выпускали из руки нагана, который он так и не убрал в кобуру.

Поиск какого-либо жилья или его признаков они начали вести вдоль чистенького прозрачного ручья, который выбегал к кедру справа. Шли по двое с обеих его сторон. Шли молча, как на охоте. Время от времени переглядывались и подавали знаки.

Максим опять оказался с Гошей. Они шли слева от ручья. В их задачу входило не принимать никаких активных действий при обнаружении чего-либо подозрительного, а тотчас подавать сигнал капитану, связь с которым должна оставаться зрительной.

По березняку идти было нетрудно. Оттаявшая, прелая листва громко чавкала под ногами. Ломались, скромно потрескивая, веточки. Все четверо хорошо видели друг друга. Капитан шел вдоль самого ручья, то и дело бросая вопросительные взгляды на подчиненных, не забывая внимательно просматривать и свой сектор.

За березнячком дружно ощетинился молодой ельник. Терялась зрительная связь, но главное, под ногами безвольно зашуршал серый, грязный от трухи и иголок снег. Он охотно расступался, рассыпался от малейшего прикосновения, позволяя красноармейскому ботинку беспрепятственно провалиться до самой земли, где на него с хлюпаньем набрасывалась талая вода. Ноги быстро промокали. Намокали и обмотки, и края шинели. На душе становилось зябко, противно, появлялась злоба на все и всех.

Продираясь через упрямый ельник, царапая лицо и руки, хлюпая уже не только ногами, но и носом, Максим вздрогнул, услышав слева от себя удивленный и немного испуганный возглас Гоши Епифанова. Максим не раздумывая, повернул на звук. Шурша снегом, как мелкобитым стеклом, он почти равнодушно костил напарника за то, что приходится тащиться к нему явно из-за какого-нибудь пустяка.

Так и было, Гоша опять встретил волчьи следы и топтался на месте, поджидая сослуживца. Его растерянно-виноватая улыбка начинала слегка раздражать Максима.

— Что, Гоша, опять старика в волчьей шубе встретил?!

— Ты смотри, он сначала туда прошел, а потом обратно, — не обращая внимания на иронию приятеля, как заправский охотник рассуждал Гоша. — И следы — абсолютный свежак. Он че, пугает нас что ли?! Не хочет, что бы мы туда шли. А…, Максим!?

— Слушай, дружище, я мокрый до колен и, если мы с тобой не пойдем бодрым шагом, то в лучшем случае — воспаление, а в худшем…, ну я то точно копыта откину. А ты, большой и здоровый понесешь на себе мое бедное, бесчувственное тело…

— Как ты думаешь, стоит, нет, сигнал подавать капитану?

— Ты не понял меня, великий следопыт! — Максим начинал заводиться. — Ты, конечно, самый лучший охотник из всех охотников. Ты даже лучше самого себя, но умоляю, наблюдательный ты мой, пойдем и не будем смешить эти молодые деревья, это серое, мрачное небо, всех зверей вокруг вместе с твоим волшебным дедушкой-волком… Пойдем, Гоша, не заставляй краснеть мое застывшее лицо…

Охотник-сибиряк громко вздохнул, укоризненно глянул на напарника и, переступив обнаруженные им следы, зашуршал снежной россыпью.

— Вот это поступок настоящего мужчины! Я горжусь тобой красноармеец Епифанов и безмерно благодарен судьбе, что…

— Заткнись, трепло! — Гоша с неприязнью плюнул себе под ноги. — Вот скажи мне, раз такой умный, — он резко остановился и посмотрел на посиневшее лицо Максима, — почему все хлюпики, вроде тебя, всегда такие умные, болтают и болтают, а выходит, врут и врут, да еще издеваются, пока им по уху не звезданешь!?

— Виноват, Гоша, я просто жутко замерз, честное слово. Я на самом деле боюсь простуды. Слягу за милую душу.

Гоша еще раз, уже театрально, сплюнул и, махнув рукой, побрел дальше.

— И как в Красную Армию берут таких доходяг!?

Время от времени справа доносились негромкие металлические позвякивания. Это подавал сигналы Анохин по приказу капитана: один длинный, два коротких. Исполнительный Гоша моментально отвечал. Он снимал шомпол и стучал им по штыку. Получался довольно звонкий металлический звук, который далеко разносился по лесу. Максима это смешило.

Вскоре идти стало еще труднее. Молодой ельник вдруг сразу постарел. Стволы с вечно зеленой кроной взметнулись вверх, почти полностью закрыв серое небо, оставив на своих нижних отживших сухих ветках неряшливо развешенную бледно-зеленую паутину лишайников. Даже шуршание под ногами стало каким-то таинственным, тревожным.

Совсем неожиданно на пути выросло странное сооружение — низкий, в два венца сруб без окон и дверей, длиною в три-четыре шага и в высоту по пояс. Венцы из расколотых вдоль плах были закрыты сверху накатом из жердей, поверх которых нагромождены камни. Примечательным было то, что в местах соединений странной конструкции была проложена береста. Отчего шесты хоть и сильно прогнулись под тяжестью камней, но не пропали, как и само сооружение в целом.

— Я подам сигнал, — заторопился Гоша, вытаскивая шомпол.

— Да погоди ты, — Максим сморщился.

— Что ты доложишь, светлоголовый мой? Скажешь вот, мол, нашли «вещественное доказательство» того, что здесь, лет этак двадцать назад, возложили усопшего бедолагу и навеки забыли!?

— А…, а это, могила что ли!?

— А что же ты хотел докладывать капитану, мой удивительный друг…, а!? Что мы нашли секретный штаб преступной банды с бывшим главарем, ныне почившим в бозе…

— Ну, что у тебя за язык такой поганый! — не выдержал Гоша, но любопытство перебороло и, пересилив себя, добавил: — А как…, ну, как он там лежит?…