Озаренные

— Понимаешь, Прокофьич, заварилась такая каша. Без обкома и министерства не расхлебать, — подсаживаясь к Алексею на диван, проговорил Звенигора. — Сперва все шло чин-чином. Яков Иванович сделал аккуратненький докладец, по записочке. Кое-кто выступил, покаялся. Все по расписанию. А потом Серегин предложил проект резолюции. Уже собрались голосовать, но тут взял слово по резолюции наш Владимир Михайлович... — возбужденно рассказывал Звенигора. — Задумал поднять вопрос о цикличности и резервах... Досталось тресту и комбинату за сокращение подготовительных работ и за махинацию с цикличностью. Яков Иванович уже после первых слов не вытерпел — вскочил, как ошпаренный: «Это старая линия глубокинцев — под трест подкапываться». А Владимир Михайлович цифру за цифрой, факт за фактом. Серегин — хитрый бес, сразу в кусты — ни да, ни нет, ни середина, ни половина. «Это, — говорит, — особый хозяйственный вопрос, поручим разобраться нашему промышленному отделу. Если есть дополнения у товарища Коренева, проголосуем». Черкасов присмирел, будто разговор идет не о его тресте, а о макаронной фабрике. Стали голосовать резолюцию. Конфуз! За нее трое — Серегин, Черкасов, заведующий промышленным отделом, а все остальные против. Тут и Серегин не вытерпел и пошел: «Я давно замечал, что Коренев противопоставляет себя горкому. У себя на шахте крутят, как хотят, со Звенигорой — то односменку выдумали, теперь против цикличности восстают. «Скол» дали для испытаний — не усмотрели — авария, людей покалечили. Я о вашем поведении буду в обкоме говорить». Вертел, вертел, а все-таки пришлось поручить другую резолюцию писать... Теперь уже наверняка дело до обкома дойдет...

Коренев сидел в раздумье. Казалось, он не слышит, о чем рассказывает Звенигора.

— Ты, Володя, не горюй, — участливо добавил Звенигора, глядя на парторга, — выступал ты верно. По-моему, Серегин и Черкасов сейчас совещаются, как на тормозах все спустить... Ни черта бы не случилось, если бы у нас, директоров, права были шире; связали нас, директоров, по ногам, по рукам разными страховками, — возмущался Звенигора, — копейки не могу израсходовать без начальника комбината и министра. Копейки не могу, а тысячи рублей сквозь пальцы проходят. И все же я своего добьюсь — я ж хитрый. Из запорожцев. Те турецкого султана за нос водили. — Он заразительно рассмеялся. — В прошлом году мне нужно было новую лаву нарезать быстро. Я — в трест, в комбинат. Дайте, мол, денег, нужно хорошо ребятам заплатить, угля дам на двадцать процентов больше... Везде отказ. Что тут будешь делать! Есть фонд на аварийные работы. Я и устроил «аварию» на бумаге так, что для ликвидации ее нужно было лавы нарезать...

— Дело сложнее, Кирилл Ильич, чем ты думаешь, — поднимаясь со стула и размеренно прохаживаясь по комнате, произнес Коренев. — За Черкасова комбинат. Эту гору трудно штурмовать. Посмотрим, как развернутся дела... Придется в обком съездить... Ну, пойдем... Мы к тебе, Алексей Прокофьевич, душу пришли отвести. Хочется иногда выговорить наболевшее... Я бы вот на наряде сейчас глубокинцам нашим, все как на исповеди выложил. Приходится сдерживать себя. В борьбе тактика большое дело... Что б я сейчас с удовольствием сделал? — после короткого молчания спросил Коренев Звенигору. — Не угадаешь, Кирилл Ильич. Поужинал бы с хорошим вином. Столовая ведь открыта. Пошли с нами, Алексей Прокофьевич.

Улица, посеребренная жидким светом луны, казалась морозной; по ней пробегали большие черные тени — с шахты тронулся очередной состав с углем.

Они шли молча, каждый погруженный в свои думы.

«В районе все знают, что на многих шахтах цикличность только форма, — раздумывал Алексей, — каждому горняку понятно: шахты лихорадит из-за того, что запустили подготовительные работы... Стоило только Кореневу заговорить об этом, как все его доводы стараются опровергнуть. Что заставляет людей делать это?»

За поворотом улицы возник иллюминированный фасад бытового комбината.

— Сидит! — показывая на ярко освещенное окно кабинета главного инженера, недовольно воскликнул Звенигора. — До сих пор сидит главинж. Завтра прикажу коменданту, чтоб у всех после ночного наряда ключи отбирал и никому не давал... Да, Алексей Прокофьевич, чуть не забыл: сегодня повестки пришли — мне и тебе. На суд... Двенадцатого в первый участок... Начались дела на «Глубокой». Кого на бюро, кого под суд. Не суйся поперед батька. Ну да еще посмотрим, кому жарче придется! — беззаботно рассмеялся Звенигора.

18

Обстановка в народном суде успокаивающе подействовала на Алексея. В раскрытые рамы лезли любопытные ветви сирени, желтой акации, по свежепобеленным синеватым стенам зала заседаний лениво скакали солнечные рябые зайчики. В зале находились лишь несколько человек — маленький подвижной юрист с вздутым портфелем, торопливо просматривавший дела, статная пожилая женщина с двумя девушками, похожими на нее.

— Смотри, Алексей Прокофьевич, в таком суде можно хоть каждый день судиться, — оглядывая комнату, пошутил Звенигора.

Девушка в расшитой болгарским крестом батистовой блузке, с тугими косичками, уложенными валиком вокруг головы, объявила:

— Первым будет слушаться дело об аварии на шахте «Глубокая».

Девушка разложила на столе папки, карандаши. Вошел судья — высокий, узкоплечий пожилой мужчина с сухим лицом. За ним проследовали заседатели — полная, с живым взглядом женщина и спокойный, сосредоточенный молодой человек с золотистой шевелюрой, в мундире горного инженера. Началась обычная судебная процедура.

— Председатель наш, глубокинский: Панкратов Тихон Федорович, — шепнул Звенигора Алексею, показывая глазами на судью. — Горным мастером у нас был. Трезвого ума человек. Если этот присудит, значит полагается.

Хотя Панкратов отлично знал всех, кроме Алексея, но он педантично опрашивал Звенигору, Шаруду, дядю «Порядка».

Когда заканчивался допрос Шаруды, в комнату заседаний вошел запыхавшийся Стерняк, присел на край передней скамейки, подальше от всех. Судья подробно расспрашивал, как работает «Скол», сколько вынимает угля за смену, как меняют скорости. Микола Петрович увлеченно рассказывал об испытаниях.

— Про такую машину мы с тобой, Тихон Федорович, и не мечтали... Ты приезжай до нас, увидишь. В лаву попросишься. Оставишь свой суд.

Стерняк отвечал растерянно, неохотно.

— Вы что, нездоровы? — прервал его председатель суда, пристально наблюдая за бледным, потным лицом инспектора.

— Нет, утомился просто. Жара.

Заседатель — горный инженер — задал Стерняку несколько вопросов о правилах горного надзора. Тот опять отвечал неуверенно, сбивчиво — не мог даже назвать сроков осмотра металлических канатов.

Когда суд удалился на совещание, Алексей, Звенигора, Шаруда, Санжура и все еще хромавший дядя «Порядок» вышли в сад.

Долго ждать не пришлось. Через несколько минут раздался звонок, и все снова прошли в зал. Председатель суда огласил приговор. В нем говорилось, что «руководители шахты и изобретатель не уделили должного внимания соблюдению правил техники безопасности, однако суд не усматривает в этом служебной халатности... Представитель горного надзора Стерняк вместо оперативного контроля за ходом испытаний, помощи испытателям машины совершенно устранился от этого важного дела и не принял необходимых мер к предотвращению аварии...»

Стерняк оторопел, стер рукавом пот со лба, зло посмотрел на судью и растерянно проговорил:

— Что ж, ваша правда...

19

Нередко бывает так, что народ признает открывателей нового, их труды, изобретения раньше, чем ученые авторитеты, официальные комиссии и ведомственные учреждения. Народ — самый строгий, но в то же время самый беспристрастный ценитель. Еще ведутся дискуссии о том, что принесет то или иное усовершенствование или изобретение, а уже умельцы и новопроходцы внедряют его.