Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— Кусками, — сказал Синдбад.
— Кусками, — повторил папаня.
— Жёлтыми комками, — поддакнул я.
— И на тетрадку, — сказал папаня.
— Ага, — кивнул Синдбад.
— И на учебник, — сказал папаня.
— Ага, — кивнул Синдбад.
— И на соседа по парте, — придумал я.
— Ага, — кивнул Синдбад.
Мы стояли в кругу, а Кевин за кругом. Мы жгли костёр и смотрели в огонь — так полагалось. Ещё не стемнело. Мы держались за руки — так полагалось, и придвигались всё ближе к огню. Глаза жгло, а тереть их запрещали правила. Мы играли в эту игру уже третий раз.
Наступила моя очередь.
— Гвоздодёр.
— Гвоздодёр! —
— Гвоздодёр, гвоздодёр, гвоздодёр!
Пели мы только второй раз. Раньше делали лучше, правильнее: только выкрики и индейские кличи. Так правильнее, особенно пока светло.
Слева стоял Лайам. Земля сочилась влагой, как болото. Кевин кочергой хлопнул Лайама по плечу. Его очередь.
— Шпалера.
— Шпалера!
— Шпалера, шпалера, шпалера!
Мы ушли на пустырь за магазинами, подальше от дороги. Некоторые места, где мы раньше играли, теперь были для нас потеряны. Территория наша сужалась. В рассказе, который читал вслух Хенно, глупейшем детективчике, речь шла о женщине, которая прищипывала розы на шпалерах. Потом её убили и долго, нудно искали убийцу. Мы плевать хотели, кто убийца, но слушали внимательно: вдруг Хенно опять скажет «прищипывала». Не сказал. Зато через предложение звучало слово «шпалера». Что такое шпалера, не знал никто.
— Бука.
— Бука!
— Бука, бука, бука!
— Невеглас.
— Невеглас!
— Невеглас, невеглас, невеглас!
Никогда не догадаешься, какое слово следующее. Я старался: услышу на уроке незнакомое или просто звучное словечко — и внимательно смотрю, какое у кого выражение лица. Так же поступали и Лайам с Эйданом, и Кевин, и Иэн Макэвой — коллекционировали слова.
Опять моя очередь.
— Нестандарт.
— Нестандарт!
— Нестандарт, нестандарт, нестандарт!
Песнопение окончено. Глаза мои, глаза — ну, сущая пытка. Ветер-то дул в мою сторону, и весь дым, весь пепел сдувало мне в рожу. Зато потом приятно вытряхивать сухой пепел и золу из волос.
Началась настоящая церемония: наречение имён. Кевин ходил взад-вперёд за нашими спинами. Оглядываться запрещалось. Мы определяли, где находится жрец, только по голосу и шелесту шагов в траве, если Кевин заступал за вытоптанный круг. И вдруг — свист сзади. Кочерга! Ужасно и прекрасно — не знать. Просто блеск это волнение, это ожидание, особенно когда после вспоминаешь.
— Я Зентога, — начал Кевин.
Свист.
Прямо за спиной.
— Я Зентога, верховный служитель великого бога Киунаса [18] .
Свист.
Откуда-то сбоку. Я зажмурился. И первым оказаться хотелось, и слава Богу, что Кевин отошёл.
— Киунас Великий дарует людям имена! Слово плотию стало!
Удар, крик. Эйдан получил кочергой поперёк спины.
— Говешка! — выкрикнул Эйдан.
— Отныне и вовеки имя тебе Говешка, — возвестил Кевин, — Так велит Киунас всесильный.
18
от Ci'unas (ирл.) — безмолвие, молчание, тишина
— Говешка! — прокричали мы.
Мы находились на безопасном расстоянии от магазинов и могли орать что угодно.
— Слово плотию
стало!Свист. Удар.
Совсем рядом.
Иэн Макэвой.
— Титька!
Совсем рядом; боль Иэна Макэвоя прошла сквозь меня.
— Отныне и вовеки имя тебе Титька. Так велит Киунас всесильный.
— Титька!
Слово непременно должно быть скверное, ругательное — этот главное правило. Если оно не совсем скверное, получаешь новый удар кочергой.
— Слово плотию стало!
— Ещё одна титька!
Близился мой черёд. Я уткнулся в колени лицом. Руки вспотели, выскальзывали из рук Иэна Макэвоя и Лайама. Кое-кто плакал. Не один «кое-кто», а несколько.
За спиной раздался голос:
— Слово плотию стало!
— А-а-а!
Это Лайам. Свист. Ещё удар. На сей раз какой-то нечестный, с подвохом.
— Это пока не слово, — выдохнул Лайам сквозь зубы.
Кевин ударил Лайама, потому что он не сказал ругательство. От боли и ярости голос Лайама дрожал.
— Верные Киунасу не ведают боли, — бросил Кевин.
Лайам заревел.
— Верные Киунасу не ревут!
И Кевин опять замахнулся. Я прямо чувствовал, как взлетела кочерга. Но рука Лайама выскользнула из моей. Он с трудом вставал.
— Тьфу на твоего Киунаса, идиотская игра.
Кевин всё-таки на него замахнулся, но Лайам стоял слишком близко. Я не вмешивался; никто не вмешивался. Украдкой я потёр щёки: кожа натянулась и горела.
— Да падёт проклятие на твой род, — с этими словами Кевин все-таки выпустил Лайама.
Смиффи О'Рурк вышел из игры неделю назад, получив кочергой по хребтине пять раз, поскольку «распроклятый» звучало не очень гнусно, а ничего ругательнее Смиффи О'Рурк не знал. Миссис О'Рурк даже в полицию ходила — если верить Кевину — но ничего не добилась, а спина Смиффи по-прежнему переливалась всеми цветами радуги. Мы очень веселились, глядя, как Смиффи бежит, точно пригибаясь под обстрелом: выпрямиться он не мог. Сейчас-то никто не веселился. Лайам брёл в сторону дырки, которую мы сами прорезали в новой проволочной ограде. Вечерело. Лайам шагал осторожно. Слышно было, как он всхлипывает, и хотелось уйти с ним вместе.
— Великий Киунас уничтожил твою мать! — воздел руки Кевин. Я покосился на Эйдана: в конце концов, это и его мать. Он не двинулся с места, не отвернулся от огня. Я выжидал. Эйдан не шевелился. Что ж, приму кару, выберу то же, что выбрал Эйдан. Прекрасно стоять в круге, лучше, чем уходить с неудачником Лайамом.
Я следующий. Двое других тоже не получили имён, но следующий — я. Мы снова встали в круг — ещё теснее, ведь Лайам ушёл. Если быстро пихнуть кого-нибудь, он свалится прямо в костёр. Мы подползли на задницах ещё ближе.
Сто лет Кевин бродил за нашими спинами. Уже стемнело. Я закрыл глаза и слушал ветер. Ноги почти горели. Кевин исчез; я не мог догадаться, где он. Я слушал и не слышал. Лайама не существовало нигде.
— Слово плотию стало!
Спина точно надвое развалилась. Рёбра взорвались одно за другим.
— Хуй!
— Отныне и вовеки имя тебе Хуй.
Ну, всё.
— Так велит Киунас величайший!
Дело сделано.
— Хуй!
Самое лучшее слово, но кричали его не так чтобы громко. Все струсили, заглушили крик, все, но не я. Я заплатил за него сполна. Прямо в позвонок кочерёжкой своей. Палач. Ни распрямиться, ни охнуть, ни вздохнуть. Всё, всё. Дело сделано. Я разлепил веки.