Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— Слово плотию стало!
Кого-то скрючило от боли. Я блаженствовал.
Хуй — самое лучшее слово. Самое опасное. Нельзя повторять даже шёпотом.
— Мандушка!
Хуй — всегда слишком громко, слишком поздно заткнуть глотку. Это слово взрывается в воздухе и медленно падает на головы. Наступает вселенское молчание, на волнах которого покачивается один лишь Хуй. Несколько секунд смерти, ожидания Хенно, который обернётся, и увидит, как на макушку тебе падает Хуй. Секунды ужаса — и он все же не обернулся. Такое слово вообще нельзя говорить. Даже выплёвываешь его из себя, а оно и не должно произноситься.
— Слово плотию стало!
Удар. Ещё одно запретное слово. Я выкрикнул его во всё горло.
— Отныне и вовеки имя тебе Муде.
Последнее.
— Так велит Киунас величайший!
— Муде!
Вот и всё, можно отойти от костра; до будущей недели. Я с трудом разогнулся. Да, игра стоила свеч. Я, не Лайам, стал героем.
— В следующую пятницу Киунас Великий наречёт вам новые имена, — сказал Кевин, но его уже не слушали. Жрать охота, по пятницам рыба. Предполагалось, что мы будем зваться новыми именами всю неделю, но на самом деле уже все забыли, кто там Мандушка, а кто — Говешка. Зато моё имя каждый помнил твёрдо. Меня звали Хуй.
Следующая пятница так и не настала. От Кевиновой кочерги нас уже воротило, зады сплошь в синяках. А Кевин отказывался сам подставлять спину и получать имя, видите ли, я навечно жрец, так велит Киунас. Играли бы мы и дольше, хоть веки вечные, если б священнослужитель сам время от времени получал кочергой. Но кочерга была Кевинова, и Кевин никому её не доверял. Один я по-прежнему называл его жрецом Зентогой, но всё равно радовался, что в пятницу не схлопочу поперёк хребта. Кевин ушёл бродить в одиночку, а я прицепился к нему, делая вид, что, мол, за друга горой. Мы пошли на побережье и швыряли камнями в море.
Я наворачивал круги по саду, потому что вокруг дома — это мало. Ну, не стоялось спокойно. Пробежал два круга, причём по-настоящему быстро, чтобы успеть к телевизору на повтор матча. Нужно воспитывать силу воли.
Джордж Бест…
Джордж Бест…
Джордж Бест забил гол в финале Кубка Европы. Я любовался, как он бежит в середину поля, сверкает улыбкой, но, кажется, не удивляется.
Отец обнял меня за плечи. Специально встал и обнял за плечи.
— Чудесно, — приговаривал он.
Папаня тоже болел за Юнайтед, хотя и не так усердно, как я.
— Чертовски чудесно.
Пат Креранд, Фрэнк Маклинток и Джордж Бест висели в воздухе. Мяч находился над макушкой Маклинтока, но трудно было определить наверняка, кто же его отбил. Скорее всего, Джордж Бест. Его чёлка взлетала, как будто он только взмахнул головой, отбивая мяч, который явно летел не к нему, а от него. Фрэнк Маклинток как бы улыбался, Пат Креранд как бы вопил во всю глотку, и только Джордж Бест был как обычно, как будто провёл комбинацию и смотрит, как мяч будет трепыхаться в сетке. Вот-вот — и гол.
В книге были сотни фотографий, но я всё чаще возвращался к одной. Креранд с Маклинтоком — было заметно, что они прыгают, и только невозмутимый Джордж
Бест будто стоял на твёрдой земле. Ноги прямые и чуть в стороны, как в строю по стойке «вольно». Одни волосы — к небу. Будто бы вырезали фотографию Джорджа Беста и наклеили на фотографию прыгающих Маклинтока с Крерандом на фоне тысяч голов и черных курток вдалеке, на трибунах. Его лицо не выражало усилия: рот лишь слегка приоткрыт, руки сложены, но не сжаты, шея как бы расслаблена, не то, что у Фрэнка Маклинтока, у которого точно вместо жил верёвки выросли.А я ведь ещё кое-что нашёл. Вступление на странице одиннадцать, на развороте с фото Джорджа Беста. Прочёл вслух. Потом зачитал снова последний параграф.
— Впервые, ещё в рукописи, читая данный труд, я испытал особое удовольствие благодаря тому, как рекорды и средние показатели гармонично вписывались в совокупный текст…
Я не смог бы объяснить, что значит эта фраза, но наплевать.
— В этой книге воплощается моё представление о наиболее удачном сочетании образовательного и развлекательного жанров. Желаю вам наслаждаться чтением так же, как я.
И под вступлением — подпись Джорджа Беста.
Джордж Бест подписал мне книжку.
И ведь папаня молчал по автограф. Просто дал мне книгу, сказал: «с Рождеством» и поцеловал в щёку. Чтобы я сам нашёл, где расписался великий Бест.
Джордж Бест.
Только не Джорди. Никогда не называл Джорджа Беста Джорди. Ненавижу, когда называют его Джорди.
Джордж Бест.
На фотографии он не заправил футболку в шорты, а остальные двое — заправили. Из моих знакомых никто не заправлял футболку в шорты, даже те, кто обзывал Джорджа Беста бесполезным болваном; они все носили футболки навыпуск.
Я принёс книгу папане, чтобы он знал: автограф найден, и это восторг, самый лучший подарок в моей жизни! Книга называлась «Иллюстрированная история футбола». Огромная, толще ежегодника, тяжеленная. Явно для взрослых. Обещанные иллюстрации, конечно, были, но хватало и текста, причём меленького. Я решил прочитать всю книгу в один присест.
— Я нашёл! — твердил я и тыкал пальцем в книгу, в автограф.
Папаня сидел в кресле.
— Нашёл? — переспросил он, — Молодец. А что?
— Что «что»?
— Нашёл что?
— Как что? Автограф!
Разыгрывает он меня, что ли?!
— Давай посмотрим, — сказал папаня. Я разложил книгу у него на коленях.
— Вот, вот.
Папаня потёр автограф подушечкой пальца.
Почерк у Джорджа Беста был прекрасный: высокие узкие буквы с наклоном вправо. Под именем — прямая, как стрела, черта, соединяющая Дж и Б, до самого Т в конце, и даже чуть дальше. А росчерк похож на диаграмму «пуля, отскакивающая рикошетом».
— Он в магазин зашёл? — не отставал я от папани.
— Кто?
— Джордж Бест.
Тревога шаром закаталась у меня в желудке, и я спросил сразу, чтоб она не разрослась.
— Ну да, — кивнул папаня.
— Не может быть!
— Может.
— Неужели?
— Ну, сколько можно повторять…
Это-то мне и требовалось. Чтобы папаня сказал «ну, сколько можно повторять» без гнева, спокойно, как сказал бы любую другую фразу, не отводя глаз.
— А какой он? — спросил я без желания поймать папаню на вранье. И папаня это знал.