Падение жирондистов

Брат Неподкупного Огюстен дал в одном из частных писем весьма сдержанную оценку конституции, ее реальному значению для народа и тому месту, которое она может занять в программе демократов. Но здесь же подчеркивалось, что ее немедленное принятие — настоятельнейшая задача дня. «Труды Конвента, которые вы приветствуете, — писал Огюстен 5 июля, — отнюдь не самое важное, он ничего не сделает для народа, если ограничится изданием конституции». А далее: «Вы совершенно правы, считая, что нельзя допустить никаких прений по поводу конституционного акта, обстоятельства — крайние, и малейшая отсрочка может погубить республику. Парижане хорошо почувствовали это… Постарайтесь, чтобы коммуна Арраса приняла с тем же энтузиазмом, с тем же рвением конституцию, которая является необходимой точкой объединения. Я считаю плохими гражданами тех, кто воздвигнет малейшее препятствие ее принятию»^{312}.

Итак, главное — не содержание конституции, а ее принятие. Это акт лояльности монтаньярскому Конвенту, признание свершившегося 2 июня устранения жирондистских лидеров. Поэтому «никаких прений!», ни «малейших отсрочек», ни «малейших препятствий», т. е. возражений, замечаний и поправок в адрес конституции. Представляя свой проект государственного устройства страны на референдум, монтаньяры ставили вопрос о доверии.

Умеренность позиций Неподкупного в июне 1793 г. была обусловлена не только общим положением в стране, но и внутриконвентской тактикой. Робеспьер высоко оценивал преобладание монтаньяров в Конвенте после 2 июня и всячески стремился оберегать и укреплять авторитет национального представительства и его ведущего органа. Не будучи еще членом Комитета общественного спасения и не определяя его политику, Робеспьер защищал курс Комитета в целом от критики слева. «Были моменты, когда я очень сурово судил этот Комитет, — говорил Робеспьер 14 июня, — но, рассмотрев серьезно его деятельность, я пришел к убеждению, что он искренне желал спасения республики, и невозможно, чтобы люди, занятые выполнением срочных и в то же время многочисленных задач, не подвергались бы неожиданностям. Их надо судить по их трудам в целом, а не за отдельные действия»^{313}.

«Да, Комитет совершил ошибки, и я вместе с вами упрекаю его за них, — признавал он 8 июля накануне отставки «министерства Дантона», — но от ошибок, в которых можно упрекнуть некоторых членов его, весьма далеко до изгнания всего состава в целом… Было бы неполитично в данный момент вызвать недоверие народа к этому Комитету, который нуждается в его полном доверии»^{314}. Робеспьер категорически возражал против нового нажима на Конвент снизу — с целью заставить его и Комитет общественного спасения, который в значительной степени оставался флюгером настроений в Конвенте, занять более принципиальную позицию в отношении департаментов, поднявших знамя федералистского мятежа, и по другим актуальным вопросам.

Это не укрылось от внимания наблюдателей. Так, агент министра внутренних дел Дютар, стремясь передать смысл речи Робеспьера 14 июня в Якобинском клубе, отмечал, что, по мнению Робеспьера, народ в «революции 31 мая сделал то, что он должен был сделать и что он мог сделать, и что нельзя допустить необдуманного выступления, так как оно подвергнет риску то, что было завоевано в результате священного восстания, что нужно дожидаться волеизъявления департаментов, предоставив им утвердить все то, что сделано для спасения народа»^{315}.

Речь Робеспьера имела, судя по сообщению Дютара, успех в клубе, да и в целом позиция Робеспьера находила поддержку большинства якобинцев. Это неудивительно, если учесть, что подлинная необходимость объединения всех сторонников революции трактовалась после победы народного восстания весьма расширительно даже в левоякобинских кругах. Первый вышедший после восстания номер газеты Эбера «Пер Дюшен» призывал богачей к объединению с санкюлотами, убеждая, что это в их же интересах и что восстание 31 мая — 2 июня не нанесло им никакого ущерба. И через несколько дней Эбер вновь напоминал о своих «советах богачам и беднякам держаться за руки, а не смотреть друг на друга ненавидящими глазами». Ради такого единства требовалась большая умеренность политического курса, и не случайно Эбер обрушился 4 июня на Леклерка, предлагавшего террористические меры^{316}.

С аналогичными призывами к единству и умиротворению выступал в те дни Шометт. На заседании Генерального совета 11 июня, когда представители про-жирондистской секции Май пришли требовать освобождения своих активистов, арестованных в результате восстания 31 мая — 2 июня, он, выразив надежду на скорое возвращение секции в «лоно общей матери», закончил призывом: «Побратаемся со всеми секциями… Нет, не будет гражданской войны в Париже!» За эту речь Шометт удостоился похвалы «умеренного» Дютара, который разглядел в ней стремление объединить все «партии», т. е. группировки в парижских секциях^{317}.

Широкое хождение в Париже имели идеи «братания» и с департаментами, выступившими против восстания 31 мая — 2 июня. Члены секции Бонди, присоединившейся к антижирондистскому движению еще накануне восстания, решили встретить приближавшиеся по слухам отряды федералистов без оружия, с оливковой ветвью в руках. В Клубе кордельеров некий гражданин потребовал от Конвента декрета, который призовет 3 тыс. парижан выйти безоружными из Парижа навстречу «братьям из департаментов, выступившим против этого города», чтобы «обнять их»^{318}.

Подобные мнения выражались с трибуны Якобинского клуба даже в конце июня — начале июля. На заседании 30 июня Лекинье утверждал, что федералисты Бретани не враги. «Это не бывшие дворяне, привилегированные, — уверял он, — это санкюлоты, которые первыми совершили революцию. Я хорошо знаю, что они виновны, но причиной их проступка является заблуждение, в котором их легко разубедить». Через несколько дней на новом заседании Руссийон стал уверять якобинцев, что «циркулирующие слухи о движении департаментов преувеличены и что жители департамента Эр выступят в поход только для того, чтобы обнять парижан». Высмеявший его Тюрье потребовал, чтобы якобинцы перестали «тешить себя химерической надеждой на мир», которого можно добиться «только силой оружия». Но и в обращении, с которым Генеральный совет Парижской коммуны обратился 3 июля к секциям в связи с набором отряда против федералистов Эр, говорилось, что этот отряд выступит в поход «только для того, чтобы побрататься, чтобы просветить братьев из Эвре (центр департамента Эр. — А. Г.) в их собственных интересах»^{319}.

«Объединимся вокруг конституции, которая будет для наших общих врагов головой Медузы, для нас всех портом спасения», — писала 15 июня демократическая газета. «Забыть прошлое, объединиться под аркой конституции, которая остается единственным средством спасения в угрожающем нам крушении»^{320}, — призывала эта газета две недели спустя в связи с появлением брошюры Петиона. С призывом ко «всем санкюлотам Жиронды, Марселя, Финистера и всем честным малым из департаментов объединиться со своими братьями и своими добрыми друзьями из Парижа, чтобы дать клятву о защите новой конституции»^{321}, выступала в эти дни газета Эбера.

Лидеры Генерального совета Коммуны заодно с Робеспьером и другими монтаньярами считали, что конституция позволит сплотить самые различные общественные слои, что она может оказаться очень полезным средством в сложившейся политической ситуации, и потому придавали ей совершенно исключительное, самодовлеющее значение. Когда 15 июня делегаты секции Прав человека зачитали перед Генеральным советом Коммуны обращение в Конвент в пользу установления твердых цен на предметы первой необходимости, Совет по требованию Шометта предложил секции, чтобы «не отнимать у Конвента драгоценного времени», подождать до окончания выработки конституции^{322}.

На другом заседании Совета после чтения Декларации прав один из членов сделал «небольшое замечание об одной статье», сказав, что «она хороша», но может быть «еще лучше». Это невинное, казалось бы, пожелание вызвало резкий отпор Эбера, указавшего на опасность, которой чревата любая критика конституции. В ответ на обвинения, выдвинутые против секции Братства, чьи вожаки вступили в контакт с федералистами Эр и вели деморализующую пропаганду, Паш на заседании Генерального совета 10 июля сказал, что «секция Братства приняла конституцию и, следовательно, признала Конвент»^{323}. Конституция как символ единства значила в тот момент больше, чем ее реальное содержание, и поэтому, когда с критикой конституции за ее ограниченность выступили «бешеные», последовал немедленный контрудар со стороны всех якобинских лидеров, и едва ли не самую активную роль здесь сыграл Эбер.