Падение жирондистов
Шрифт:
Н. П. Фрейберг, первая в советской историографии отметившая «спорадическое возникновение» в Париже во все острые моменты революции особого («третьего» наряду с Конвентом — Якобинским клубом, Коммуной — Клубом кордельеров) политического центра в виде «Центрального комитета — клуба в Епископстве», связывала своеобразное направление в деятельности этого «третьего политического центра», в том числе в период восстания 31 мая — 2 июня 1793 г., с «бешеными»{244}. Когда говорят о влиянии «бешеных» на борьбу парижского плебейства, на секционное движение и отводят им исключительную роль в отдельных событиях, будь то попытка антижирондистского выступления 9–10 марта или деятельность Центрального революционного комитета 31 мая–2 июня, есть риск подмены понятия. Закрепившееся в историографии за «небольшой группой активных деятелей революции (Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб и их сторонники), выступавших во главе плебейских масс Парижа в 1792–1793 гг.»{245}, оно распространилось на значительно более широкую категорию.
Мы не раз имели возможность убедиться, что каждому выступлению парижского плебейства, парижских секций весной 1793 г. предшествовала энергичная и целенаправленная агитация. Эти агитаторы редко соперничали с ораторами Якобинского клуба, заполняя в нем обычно ряды для публики. Гораздо чаще они выступали в Кордельерском клубе, некоторые были членами Коммуны. Но основная сфера их деятельности — секции, малоизвестные и неизвестные народные общества (вроде Общества защитников республики), которых в 1793 г. в Париже было очень много и о которых мы знаем очень мало. В решающие дни секционных выступлений из среды активистов — агитаторов выделялся организационный центр и проводилась необходимая подготовительная работа.
Большинство вожаков масс осталось в безвестности, многие известны лишь по именам: их дела и мысли слились в безымянном, коллективном творчестве масс. Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб оставались на авансцене во время всего высшего подъема секционного движения и, безусловно, не случайно. В этой среде секционных активистов, народных агитаторов они были яркими, последовательными защитниками интересов плебейства, глубже других сумели их выразить. Как люди образованные, с развитым политическим мышлением, Жак Ру, Варле, Леклерк влияли, конечно, на своих товарищей. Говорить о мере этого влияния трудно, считать его определяющим нельзя. В деятельности всей этой широкой прослойки вожаков секций была общая основа — чаяния городских низов. Это и определило сходство мотивов, единое направление их агитации и линии поведения в Париже, да и в других городах.
«Активисты» создали Комитет девяти, организовавший антижирондистское восстание, из них вышло большинство членов Центрального революционного комитета, руководившего им. В штабе восстания и за его пределами «активисты» олицетворяли действенное, боевое начало, которое восторжествовало, однако, не сразу.
В середине дня 31 мая был наконец согласован текст петиции, ставшей официальной программой восстания. Ее проект написал член повстанческого комитета Луа, и в основных чертах он воспроизводит то обращение «к представителям французского народа», которое было зачитано в Якобинском клубе 19 мая, а в Коммуне 20 мая от имени Кордельерского клуба и Общества революционных республиканок{247}. Автор обращения и его единомышленники требовали принятия «великих и действительно решительных мер» для спасения родины. Среди них назывались арест подозрительных, создание революционных армий и трибуналов во всех департаментах и др., но главное — обвинительный декрет против «государственных людей», чистка Комитета общественного спасения, полное возобновление Исполнительного совета. Социально-экономическая часть обращения была разработана менее обстоятельно. Провозглашалось, что в Париже не должно быть неимущих, что нужно «искоренить нищенство» и «возвысить человека, нам подобного», однако предлагались в основном лишь меры социального обеспечения. Достопримечательным исключением был проект наделения солдат и национальных гвардейцев после войны участками земли за счет владений эмигрантов и заговорщиков. Вот этого проекта в петиции, представленной 31 мая в Конвент, не оказалось. Зато сулившее непосредственный эффект предложение о выдаче пособия рабочим в тех местах, где хлеб стоил дороже 3 су за фунт, было развито в петиции. Руководство восстанием потребовало, чтобы хлеб стоил 3 су повсеместно и чтобы снижение цены было проведено за счет налога с богачей. Парижский плебс в тот момент добивался уже большего. Почти одновременно Конвенту была представлена петиция секции Санкюлотов, требовавшей введения таксы на все важнейшие продукты питания, пропорциональной «цене труда каждого»{248}.
Проект Луа был значительно смягчен. Исчезло, например, после редактирования Генеральным советом требование о чистке Комитета общественного спасения. И это не случайно. Лидеры якобинцев (и Марат, и Робеспьер) утверждали в то время, что состав Комитета заслуживает доверия и что его членам надо лишь дать возможность развить полезную деятельность. Борьба разгорелась вокруг главного — требования об аресте жирондистских лидеров.
В Конвенте лишь один Робеспьер мужественно поддержал его. Комиссар, представлявший эту петицию, доложил Генеральному совету, что «большинство Конвента не способно спасти общее дело» и что «народ может рассчитывать только на себя»{249}. Заявление вызвало
среди участников заседания противоречивые чувства. Рушились надежды руководителей Коммуны, которые они пытались внушить руководству восстанием. Тогда выступил неназванный в протоколах гражданин и предложил «не тратить время на длинные разговоры», а «принять самые быстрые и надежные меры». Речь шла о непосредственном аресте жирондистских лидеров с помощью батальонов секций.Оратору немедленно возразил Шометт, деликатно оценивший его «рвение и патриотизм», но взывавший к «благоразумию». Оратор не сдавался, и поддержать Шометта пришлось его заместителю (очевидно, Эберу), который, со своей стороны, осудил «нетерпеливость» и предложил подождать «до завтра». Затем уже, не прибегая к дипломатии, выступил Паш, обрушившийся на «одержимых» и «глупцов, стремящихся ввести народ в заблуждение». Но и на этом борьба не прекратилась.
Сторонники решительных мер пользовались серьезной поддержкой в Коммуне. И Шометту пришлось выступать против предложения об аресте жирондистов неоднократно. В конце концов он предостерег, «что, если кто-нибудь осмелится вернуться к этому предложению, он разоблачит (этого человека. — А. Г.) перед тем самым народом, который аплодирует (возможно, речь шла о публике, присутствовавшей на заседаниях Коммуны. — А. Г.), не зная, что он аплодирует своей гибели»{250}.
В этот и последующие дни Шометт проявлял наибольшую активность, но отстаивать «благоразумную» линию ему было очень нелегко. Маршан писал впоследствии, во время суда над прокурором Коммуны, в Революционный трибунал, что «Шометт делал все, чтобы помешать этой славной революции, порочил систематически все меры, которые требовало общественное спасение, кричал, плакал, рвал на себе волосы и предпринимал самые яростные усилия, чтобы убедить, что Центральный комитет осуществляет контрреволюцию»{251}. Хотя активный член повстанческого комитета, возможно, сгустил краски, его свидетельство не вызывает, по существу, сомнений. Среди бумаг Шометта сохранилась записка, характеризующая деятельность Генерального совета во время восстания. В ней, в частности, говорится, что «в течение двух дней он занимался только тем, что успокаивал вооруженных граждан, не понимавших, почему они бездействуют, тогда как, с другой стороны, он употребил все, чтобы укротить их вулканическую активность»{252}.
Среди архивных документов мною было найдено еще одно свидетельство, подтверждающее оценку Маршана и показывающее, что в дни восстания Шометт с другими руководителями Коммуны явно спасовали, устрашившись ответственности быть вождями восставшего народа. В неопубликованных заметках М. А. Жюльена (близкого к Робеспьеру) есть такая запись: «31 мая Комитет общественного спасения боялся власти Коммуны… Один человек (агент Комитета общественного спасения. — А. Г.) отправился к мэру и резко разговаривал с ним… Обнимались, сошлись на том, чтобы вскоре выработать конституцию и направить ее на рассмотрение народа, составить (Исполнительный. — А. Г.) совет из монтаньяров, но пощадить жирондистов… Паш и Шометт со слезами на глазах предлагали свою отставку, если сочтут ее необходимой»{253}.
Некоторые историки предполагают, что причиной проявленной слабости была неуверенность руководства восстания в отношении секций{254}. Между тем имеющиеся документы свидетельствуют, что сначала авангард, а потом большинство парижских секций признало власть повстанческого центра. Откликнувшись на призыв Комитета девяти и подняв народ, секции одна за другой стали присылать в Коммуну свои делегации для присутствия на ее заседаниях и принесения революционной присяги, что означало официальное признание повстанческой власти.
Выполняя распоряжения повстанческого центра, секции позаботились об охране застав и запрещении выезда из Парижа, поддерживали порядок, собрали свою вооруженную силу. Революционные комитеты некоторых секций проявили активность в обезоруживании и аресте «подозрительных». Однако большинство комитетов, очевидно, не очень спешило с этим, и Центральному революционному комитету пришлось во второй половине дня 31 мая еще раз напомнить им об ответственности за выполнение этого распоряжения{255}. Судя по секции Прав человека, в отношении повстанческих действий многие секции проявили себя не «инициаторами», а скорее «воспринимающими» инициативу руководства восстанием{256}. Но ведь это одновременно подтверждает силу влияния и авторитетность последнего.
Особенно убеждает полное отсутствие фактов открытого сопротивления распоряжениям повстанческого комитета. Даже секция Мельничного холма — твердыня прожирондистских собственнических элементов, утром 31-го не решилась прямо отказаться от выполнения предписания нового командующего национальной гвардией Анрио, а попросила отсрочки{257}.
Вооруженные граждане этой секции, к которым присоединились отдельные группы из других консервативных секций (Май, 1792 года), забаррикадировались в саду Пале Эгалите. Они боялись, что их разоружат, но и демократический Париж опасался, что эти «новые швейцарцы», проявившие себя накануне восстания опорой жирондистского большинства Конвента, ударят, что называется, с тыла. Утром 31 мая повстанческому центру было сообщено, что «контрреволюционеры в секции Мельничного холма вооружаются и хотят силой отстоять свои решения»{258}.