Падение жирондистов

Это и было подоплекой^{259} движения к Пале Эгалите огромной (по некоторым оценкам до 20 тыс.) толпы жителей Сент-Антуанского предместья. Сент-антуанцы окружили сад и выставили пушки. Положение оставалось напряженным в продолжение нескольких часов. У командира батальона секцип Мельничного холма Раффе начался сердечный приступ, а это он был героем дня в отчетах жирондистских газет о событиях 27 мая, и его хотел арестовать Марат, когда в тот день Раффе со своим отрядом занял коридоры дворца Тюильри, в котором заседал Конвент^{260}. Наконец, осажденные стали выходить безоружными и вступать в объяснения.

Осада закончилась братанием, но урок был настолько наглядным, что ни одна из консервативных секций не отважилась в последующие дни на открытое сопротивление повстанческой власти. «Мятежные» секции признали ее, прислав в Коммуну в течение 31 мая «патриотические» делегации. В этих секциях произошли «перевороты», и к руководству пришли демократические элементы. Однако их позиции оставались очень слабыми. Революционный комитет секции Май не осмелился даже арестовать людей, мешавших его деятельности. В секции Мельничного холма аресты также осуществлял Центральный комитет.

Прожирондистские зажиточные слои проявили себя и в других секциях. В секции Прав человека революционный комитет арестовал некого Деона, который стал требовать у звонарей письменных распоряжений. Попытка помешать бить в набат была и в секции Общественного договора. Здесь развернулась ожесточенная борьба в связи с решением общего собрания 29 мая об «отправке всех аристократов в Вандею» — отзвук майской борьбы вокруг набора волонтеров для Вандейского фронта. «Аристократы» активизировались, и революционному комитету секции пришлось обратиться за помощью к «революционной комиссии девяти», т. е. повстанческому центру. Делегация секции Пуассоньер вечером 31 мая сообщила, что вначале она поднялась вся, но затем «аристократия» возобладала над «патриотами». На том же заседании Генерального совета разнесся слух, что секция Единства отказалась признать полномочия Анрио. Слух тотчас же опровергли, но опровергавший признал, что «незначительное число торговцев и лавочников этой секции отказывались принять общие меры общественного спасения»^{261}.

В целом положение в Париже было, видимо, сложным. Ведь незадолго до 31 мая выступление прожирондистских зажиточных элементов потрясло даже такие твердыни антижирондистского движения, как секции Боп-Консей и Единства. Еще 24 мая якобинцы не были уверены в полной поддержке парижских секций^{262}. Оттесненные все же накануне восстания от руководства большинством секций, зажиточные элементы могли проявить себя в самом ходе восстания. Располагая свободным временем, они были более мобильны и лучше вооружены; как правило, у них были ружья, тогда как у санкюлотов — пики. Поэтому Центральный революционный комитет был 31 мая очень серьезно озабочен тем, чтобы в секциях обезоружили и арестовали «подозрительных»^{263}.

По той же причине предпринимались самые энергичные усилия изыскать средства для компенсации мастеровому люду, рабочему и ремесленнику, за время, которое он проведет под ружьем. Только мобилизация рабочего ядра национальной гвардии сулила успех антижирондистскому восстанию. И Центральный комитет и революционные комитеты плебейских секций превосходно понимали необходимость привлечения к активным действиям рабочих, как они говорили, — «самых надежных защитников свободы»^{264}, значительная часть которых продолжала работать 31 мая.

Решительное выступление авангарда и недвусмысленное присоединение большинства парижских секций к восстанию сковало прожирондистские элементы. Заявив о признании повстанческой власти, они смогли отважиться лишь на скрытый саботаж ее решений в тех секциях, где остались у руководства^{265}. В целом демонстрация намерений и мощи восставшего народа оказалась достаточно определенной и внушительной, чтобы вырвать у Конвента первые уступки. Была упразднена Комиссия двенадцати, и разрешен вопрос о денежном вознаграждении неимущим участникам восстания.

Главный вопрос, однако, не был решен. Глубокое недовольство царило в антижирондистском лагере. «Общество далеко от мысли, что меры общественного спасения, принятые сегодня Национальным конвентом, достаточны для спасения родины», — указывалось в обращении Якобинского клуба. В отчете повстанческого комитета говорилось лишь о «первом успехе». В Коммуне по свидетельству очевидцев (да и судя по протоколам), были очень раздражены неудачей. Обвиняя в ней Варле, Паш утверждал, что так будет всегда, когда дело доверят Варле.

Мэр стремился снять ответственность с руководства Коммуны, но это естественное стремление не подкрепляется фактами. План Варле был отвергнут уже ранним утром 31 мая, когда Коммуна приняла решение о подчинении Конвенту. Усилиями того же Паша, Шометта, Эбера при поддержке влиятельного члена повстанческого комитета Добсана планы сторонников насильственного устранения жирондистов были отклонены и восторжествовала «благоразумная» линия. Именно поэтому Эберу на следующий день, когда Варле, в свою очередь, стал обвинять в неудаче руководство Коммуны, пришлось расхваливать 31 мая как «один из самых прекрасных дней в глазах республиканцев»^{266}. Однако, как мы знаем, большинство руководителей восстания, да, по-видимому, втайне и сам Эбер, были настроены менее восторженно. Марат написал прямо, что восстание «рассеялось, как дым»^{267}.

Конечно, руководство восстания должно было считаться с наличием секций, которые накануне восстания поддерживали жирондистов. Должны были принять во внимание и колебания в других секциях. Но прав Жорес, писавший по поводу событий 31 мая: «Без решительного побуждения, четкости и централизованности руководства народ не будет идти вперед, и революция, как дребезжащая и разлаженная повозка, застрянет в колее»^{268}. Повстанческий центр, побежденный страхом лидеров Коммуны перед возможностью народного покушения на верховную институцию, не смог дать это «решительное побуждение».

Умеренная линия продолжала господствовать в течение дня 1 июня. Лишь после 5 часов вечера был принят новый текст петиции в Конвент, выработанный Комитетом. Тем временем заседание Конвента закрылось, и руководство Коммуны оказалось в полном замешательстве. В этот момент и последовало вмешательство Марата.

Лидеры якобинцев понимали необходимость доведения борьбы до логического конца. Они чувствовали, по словам Левассера, что «ножны были отброшены далеко». Если они опасались революционного насилия народа над Конвентом, то еще больше их страшила обнаружившаяся возможность неудачи восстания. И вот Марат, в наибольшей степени обладавший «мужеством противозаконности», решил подтолкнуть руководство восстания к продолжению борьбы. Он пришел в Коммуну, когда в зале заседаний уже разгоралась дискуссия между сторонниками решительных действий и «благоразумными». Председательствующий попытался воспользоваться авторитетом Марата для подкрепления своих доводов о необходимости обращаться только к должностным лицам и придерживаться исключительно средств, предписанных законом. В ответ Марат заявил о законности восстания против представителей, злоупотребивших доверием народа. Он предложил представить петицию в Конвент (в Комитете общественного спасения ему обещали созвать вечернее заседание) и не уходить без окончательного ответа.

Отдавая должное революционной энергии Марата, нельзя согласиться с теми историками, которые утверждали, что восстание удалось столкнуть с наметившейся мертвой точки исключительно благодаря его усилиям. Факты говорят о широком недовольстве затяжкой восстания. По словам самого Марата, на улице его окружила большая толпа вооруженных граждан, «жаловавшихся» на недостаток энергии у Горы и требовавших ареста жирондистских депутатов. Комитет общественного спасения, куда заходил Марат, боялся «беспорядочного движения». Подобные опасения были и у Паша, сопровождавшего Марата по дороге в Коммуну^{269}.