Падший ангел

труб фабричных — огромно.

Мало важного в небе,

в экс-лирических тучках:

квинтэссенция в хлебе,

в парт и профнахлобучках.

...Я лежу на лужайке —

на асфальте, в берете.

Рядом — вкусные гайки

лижут умные дети.

Я лежу конструктивный,

я лежу мозговитый,

не банальный, спортивный,

с черной оспой привитой.

Конкретно я любил Любашу,

абстрактно я любил Анюту.

Я иногда любимых спрашивал:

а с кем я спать сегодня буду?

Любаша скидывала кофточку,

ложилась плотно, как в могилу.

Анюта сбрасывала крылышки...

Анюты не существовало.

Когда я Нюшу полюбил,

а полюбил ее не сразу,

я по утрам кагорец пил,

а не какую-то заразу.

Когда я Нюшу целовал —

и в рот, и в око, и в сопатку,

я тот кагорец наливал

в себя, как в рюмочку-лампадку.

Как хорошо, что я затих,

так удивительно, что бьется,

что бьется сердце на двоих,

как это где-то там поется.

НА МОСКОВСКОМ ВОЗДУХЕ

Оттолкнуло ветром от вагона!

Одолжи мне, Боже, пять минут...

Человек скорбящий — вне закона:

рьяные растопчут, в пыль вомнут!

Поезд отправляется. Соколики,

до свиданья! Можно подымить?

В ресторане мраморные столики

не хотят нетрезвого кормить.

В подворотне наведу румянец —

водочкой шарахну по щеке!

Поезд, как паршивый иностранец,

на чужом лопочет языке...

* * *

Человек уснул в метро,

перебрав одеколона.

От него — его нутро

развезло, определенно.

Ночью выключили свет,

затворили вход и выход.

Кутал спящего, как плед,

продувной тоннельный вихорь.

И всю ночь ему, лучась,

отпускное снилось лето

и какая-то запчасть

от невыигранной «Победы».

И всю ночь, как фараон,

он лежал в своей могиле.

А над ним не спал закон,

оставаясь в прежней силе.

Риду Грачеву

А я живу в своем гробу,

табачный дым летит в трубу,

окурки по полу снуют,

соседи — счастие куют.

Их наковальня так звонка,

победоносна и груба,

что грусть струится, как мука,

из трещин моего гроба.

Мой гроб оклеен изнутри

газетой «Правда», — о, нора.

Держу всеобщее пари,

что смерть наступит до утра,

до наковальни, до борьбы,

до излияния в клозет...

Ласкает каменные лбы

поветрие дневных газет.

Окутали тело могилой.

На память оставили крест.

И черные сучья-стропила

дубы распростерли окрест.

А где-то в тумане России,

по-прежнему страшно спеша,

в ботинках на толстой резине

его пропадает душа...

ПРОСЬБА

Памяти Аллы Рулевой

Когда я стану стар для песен

и для тебя... А это будет...

Когда виски покроет плесень,

а голос сделается нуден, —

тогда не нужно — в богадельню...

Свези меня, как в сказке, в лес.

То будет утро, будет ельник,

и что-то будет лить с небес.

В РЕСТОРАНЕ

Если можно, принесите сигарет!

Уберите эти крошки со стола.

А вот этот непочтительный брюнет, —

почему он нависает, как скала?

Вы решили, что я сник и одинок.

Вы сказали, что я гопник — не поэт.

Я разбавлю вам горчицею вино.

Если можно, принесите сигарет.

Я вас очень попрошу курить под стол.

А иначе... я вам что-нибудь спою.

Я сыграю вашей кепочкой в футбол.

Отойдите, я с утра не подаю.

На столе салат завял, как овдовел.

В лимонаде молча сдохли пузыри.

На эстраде человечек заревел,

словно что-то вырвал с корнем изнутри

Я встаю, слегка ощупав свой бюджет.

Уходи отсюда, Глебушка, дружок.

Если можно, принесите сигарет...

А брюнету мы запишем тот должок.

Это песня, птичка-песня

в горле мечется!

Над деревней бледный месяц

травкой лечится.

Это сосны, тянут сосны

шеи медные.

Надо мною воздух просто —

блажь рассветная.

Скоро утро вспыхнет мудро!

Сердцу некогда!

Спи, лахудра, — в сердце тундра.