Падший ангел
Шрифт:
Да еще — в Октябре?
Это зависть и ревность,
серый дождь на дворе,
это осень и плесень,
по колено в грязи...
Это пьяные песни
по усопшей Руси.
Что такое селенье,
где привыкли молчать?
Это скука и Ленин
на стене, как печать!
Сгнили
где ты, белая кость?
Только русские бабы,
только грустный погост.
Нет ни Бога, ни псарни,
лишь старухи да пни.
Где вы, русские парни?!
В Ленинграде они.
За кабацкою дверью
позабыли давно,
кто такая — Лукерья,
что такое — гумно.
Пятилетний Глеб Горбовский (1935 г.) со своей мамой —
Галиной Ивановной (Сухановой). Ее мать, бабушка поэта, Агния
Андреевна Даиыцикова-Сухаиова (1884—1925 гг.) была
основоположником детской литературы Коми, автором учебников
для школ. Мать поэта всю жизнь проработала учительницей.
С сыном ее разлучила война.
Фото из архива Г. Горбовского.
МУЖИК НАД ВОЛГОЙ
Мужик в разорванной рубахе —
без Бога, в бражной маете...
Ни о марксизме, ни о Бахе,
ни об античной красоте —
не знал, не знает и... не хочет!
Он просто вышел на бугор.
Он просто вынес злые очи
на расхлестнувшийся простор...
И вот — стоит. А Волга тонет
в зеленогривых берегах...
(А может, знал бы о Ньютоне,
ходил бы в модных башмаках.)
Два кулака, как два кресала,
и, словно факел, голова...
Еще Россия не сказала
свои последние слова!
Переулки Перми — деревяшки,
как старушки глухие — дома...
Я кого-то ищу по бумажке,
а найти — не хватает ума.
На столбе беспризорный фонарик
огоньком папиросным в ночи.
Кто-то молча на сонной гитаре
запоздалую песню бренчит.
Впереди замаячили купно
этажи — ослепительный свет!
...Но кого я ищу неотступно,
все равно в этом городе нет.
ПИСЬМО ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ
Нынче
ночь сырая... Ночь, как яма.Напишите мне письмишко, мама.
Не ходите, мама, нынче в гости —
напишите, в синий ящик бросьте.
Если адрес мой попал в корзину,
напишите просто: «Север, сыну».
Отчим сам пускай готовит ужин.
Напишите, мне ваш почерк нужен,
запах ваш от присланной бумаги.
...Первым снегом заметает лагерь,
наши две притихшие палатки...
Напишите, не играйте в прятки.
Сын у вас — бродяга, невидимка...
Но и вы — как призрачная дымка.
Напишите, разгоните тучи.
Нам обоим сразу станет лучше.
Хочу увидеть короля.
Живого. В праздничном мундире.
Ведь где-то есть еще земля,
пускай — единственная в мире,
где стража стынет у крыльца,
где королевская охота,
принцессы, бледные с лица,
по гроб влюбленные в кого-то...
Ведь где-то есть!
...А может — нет?
Скорей всего — король задушен.
Дворец пошел под сельсовет
или по пьянке был разрушен.
Смекнула стража, что к чему,
ушла в пожарники... А девы —
так до сих пор и не пойму, —
принцессы глупенькие, где вы?
* * *
Разбудите меня через тысячу лет:
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец...
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь — молодец.
Потому что она через тысячу лет —
это та же гроза, это тот же рассвет!
* * *
Человек застрелился.
В плаще и в очках.
Он лежит у палатки на хвойной постели.
Переваривал пищу, стоял на ногах,
и никто не заметил, что он — на пределе.
Иногда улыбался куда-то туда —
в голубую, зовущую сторону юга.
Может, в той стороне, где дымят города,
разлюбила его, погубила подруга...
...Мы его положили в плаще в мерзлоту,
мы его пожалели, известно...
А потом навалили потолще плиту
и ушли торопливо на новое место.
И остались река, да гора, да луна.