Падший ангел

А женщина тащится к дому.

К немому, глухому, пустому...

А муж ее, скомкав салфетку,

спокойно глядит на соседку.

НА ДЕВЯТОМ ЭТАЖЕ

Высоко я живу. Высоко и вольно!

Надо мной — толчея измочаленных туч.

Я давно не спускался на пешее дно

со своих коммунально-подоблачных круч.

Иногда я курю. Невесомый дымок

улетает в окно как частица меня.

Иногда я на землю бросаю плевок,

предварительно голову набок склоня.

Оставаясь под крышей, я верю мечте,

что однажды я стану одною из птиц...

По какой-то незримой, но плавной черте

я мелькну, улетая, при свете зарниц.

Веточки бронхов пухнут в зловонии.

Легкие нежно трепещут в агонии.

Вы меня здорово сказкой надули:

ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.

Пуля вошла, осмотрелась сверляще...

В шестиугольный кутаюсь ящик.

Врете! Я жил бесподобно! Богато!

Небо в моих голубело палатах.

Пол мой сверкал непрохоженным снегом,

ложе дышало некошеной негой.

Но — задушили меня провода:

радио— теле— белиберда.

Перекусила мой стих, мою власть —

черная челюсть — газетная пасть!

Ноябрь 1955 года.

Молодой поэт, студент полиграфического техникума

Глеб Горбовский за месяц до первой публикации в газете

«Волховские огни» (18 декабря 1955 году).

* * *

р. р.

Ругать Россию модно —

дозволено в верхах!

...На сцену выйдет морда

и роется в грехах.

Тот стихотворец светский

сегодня кроет Русь,

кричит, что он — советский!

Не русский! Ну и... пусть.

Не всякий может — сыном

остаться в пляске дней.

За что же он — Россию?

За то, что дышит в ней?

Для нас Россия — это

как в сердце — жизни гул.

Кто из больших поэтов

хоть раз ее лягнул?

Державин, Пушкин, Тютчев?

Есенин или Блок?

Лишь — борзописцы сучьи,

что лают под шумок.

Они земли не делят

на гнезда... Шар, и — ша!

Но даже в бренном теле

есть мясо — и душа,

седалище и очи,

слеза и пот... Не счесть.

И хочешь иль не хочешь,

но и Россия — есть!

Пусть — в обновленье, в ломке,

но Русь — как свет в заре!

И что ей те болонки,

что лают при дворе?!

Проходя по улице вечерней,

глубже я дышу и равномерней.

День меня нахлестывал делами.

Я звенел покорно удилами.

И летел — то рысью, то карьером

под своим незримым офицером.

...А сейчас по улице прохладной

я иду, душистый и нарядный.

Вспыхивают в окнах абажуры,

пролетают голуби-амуры.

Очень плавно и неторопливо

я зайду в буфет и выпью пива.

А потом под круглыми часами

кто-то посигналит мне глазами.

Далее — по кругу, по порядку —

в раскладную лягу я кроватку.

Ну, а утром — утром все сначала.

Лишь бы в сердце песенка звучала

* * *

Юрию Шигашову

Всю ночь собака лаяла надсадно,

и мчались облака, облитые луной,

плыл аромат, кочующий из сада,

и образы клубились надо мной...

Вот тоненькая женщина в объятьях

дождливой улицы возникла...

Или вот —

над куполом, над городом распятье

сбежавшего распятого зовет!

То чья-то радость вспыхнет и погаснет,

то чье-то зло выходит из орбит.

Вдруг, словно ветер, налетает праздник

на человека, что устал и спит.

...Всю ночь собака лаяла и выла,

всю ночь душа видения ловила.

Всю ночь из умирающего сада

в окно текла душистая прохлада.

домой

До чего же дико

на пустом шоссе.

Дождик. В сердце тихо.

И поля — в овсе.

Где я жил до этих

моросящих дней?

Где я пил? В буфете.

И не с ним, а — с ней!

...Горбится автобус,

производит шум.

Надо только, чтобы

не сдавался ум.

Надо непременно

шевелить мозгой.

А не то — коленом —

и под зад ногой!

* * *

Два бандита сидели смиренно в пивной

после темной и мокрой работы ночной.

Разгрызая зубами соленый сухарь,

чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»

Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,

белобрысый на это ответил: «Козел!»

А в пивной становилось заметно тесней.