Падший ангел

И вибрировал коленом

звездолобый пинкертон.

Он стоял в дверях, чугунный,

неподкупный, — враг врагов!

Торс гитары семиструнной

на стене — из двух подков.

И, вонзаясь в грудь комода,

пропотели вдруг в труде

представители народа —

два лица энкаведе.

Разве можно книги мучить?

Зашатался книжный дом.

И упал из шкафа Тютчев

к сапогам двоих — ничком...

Нехорошие вы люди,

что вы роетесь в посуде,

что вы ищете, ребята?

Разве собственность не свята?

НА СМОЛЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ

На воротах Смоленского

кладбища в свое время висел

громкоговоритель

На кладбище «Доброе утро!» —

по радио диктор сказал.

И как это, в сущности, мудро!

Светлеет кладбищенский зал.

Встают мертвяки на зарядку,

тряхнув чернозем из глазниц,

сгибая скелеты вприсядку,

пугая кладбищенских птиц.

Затем они слушают бодро

последних известий обзор.

У сторожа — пьяная морда

и полу покойницкий взор.

Он строго глядит на бригаду

веселых своих мертвецов:

«Опять дебоширили, гады?» —

и мочится зло под крыльцо.

По радио Леня Утесов

покойникам выдал концерт.

Безухий, а также безносый

заслушался экс-офицер.

А полусквозная старушка —

без челюсти и без ребра —

сказала бестазой подружке:

«Какая Утесов мура...»

И вот, неизбежно и точно,

по радио гимна трезвон...

«Спокойной, товарищи, ночи!»

И вежливость, и закон.

МОЕЙ СОСЕДКЕ

Я мою соседку искалечу.

Я мою соседку изобью.

Я ее в стихах увековечу,

чуждую, и все-таки... мою.

Я соседку выдерну на кухню,

я обрежу ей электросвет.

Пусть, непросвещенная, потухнет.

Я куплю в «Березке» пистолет!

Наведу его на всю квартиру,

разнесу филенки и мозги...

Я принципиально против мира,

я — за бомбу, не за пироги!

...Что насторожились, дураки?

* * *

Ребенок вымочил усы

на дождесеющей погоде...

И две ладони, как весы, —

как балансировали вроде.

Ребенок жалобно икал.

Он тонок был и хил, и гнулся.

Он сорок лет себя искал

и, не найдя, назад вернулся.

Стоит в осеннем мандраже,

дрожит, поддерживая брюки.

И не берут его уже

ни на руки, ни на поруки.

И никому до пьяных глаз

ни дела нет, ни интереса.

А век возносит к звездам нас,

голубоватый от прогресса!

Если есть они, глазастые,

существа иных миров, —

им видна планета красная,

цвета крови! Кровь — покров.

За войной война вздымается, —

кровь друзей и кровь врагов

шире моря разливается —

аж не видно берегов...

Впитывается и окрашивает

кожицу эпох в свой цвет.

...Маленькая, а какая страшная

человеческая из планет!

ПОЭТ ИЗ КОММУНАЛКИ

На кухню вызвали поэта!

И подбоченились жильцы.

Соседка пепельного цвета

взяла поэта под уздцы.

Затем на спину взгромоздилась,

затем — пришпорила бока!

Отцы-самцы заходят с тыла,

как безысходная тоска:

«Вы что же, милый, в туалете

не сполоснули унитаз?

И на общественном паркете —

дежурство ваше — ваша грязь!

У вас дебоши каждодневно:

поют, стихами говорят!» —

жильцы притоптывают гневно,

кусить десною норовят.

«Па-ает! Рифмач! Наверно, контра?

Небось похабщина? Смотр-ри!»

Поэт отрезал руку бодро —

свою... Отдал соседке — жри.

Оттяпал ногу по колено

и протянул отцу-самцу.

Затем чугунно-вдохновенно

себя ударил по лицу.

И голова тугим арбузом

упала в мерзкое ведро...

Жильцы ушли с набитым пузом.

Их богатырское нутро

не поглотило только красный,

расплавленный комок в груди...

О, как прекрасно-безобразно

маячит слава впереди!

Мы сидели чинно в парке,

ели пряники, молчали.

Пароход шипел и харкал

ниже парка — на причале.

Кто-то ерзал на гармошке

упоительно и тошно.

На деревьях пели кошки

одиноко и тревожно.

А на пристани у кассы

мы расстались, как на сцене.