Падший ангел

empty-line />

Сижу на металлическом диване,

как птица или скорбная вдова.

Я знаю, что лежу под этим камнем,

что я исчез с лица моей земли,

что я лежу с уставшими ногами,

что женщины меня не сберегли.

...Удар слезы потряс лопух дремавший.

Известно, что я умер молодым.

Что я зарыт в поношенной рубашке,

голодный и нечесаный, как дым.

По кладбищу слоняются старухи,

неслышные, как заспанные мухи.

А я лежу, считая от тоски —

слоновые старушечьи шаги.

ПЕСЕНКА ПРО ШОФЕРА

Он вез директора из треста

на «Волге» цвета изумруд...

Не суждено было до места

доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте

хватил шофера паралич.

В предсмертной жалобной икоте

упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,

баранку рвал у мертвеца.

Но ни одна на свете трасса

ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,

где ювелир, как изумруд,

стоял, роскошный рот разинув,

сказав: «Сейчас меня убьют...»

Вот так убили ювелира.

Убил его мертвяк-шофер.

И поэтическая лира

на том кончает разговор.

Глебушка Горбовский накануне Великой Отечественной воины

и скитаний. Об этом он расскажет в автобиографических

записках «Остывшие следы. Записки литератора».

Фото из архива Г. Горбовского

СКВОЗЬ ТЕРНИИ К ЗВЕЗДАМ

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Ариаднина нить нескончаемых видений... Вот

одно из самых ранних, ласковое: зимнее, простор-

ное, бело-голубое солнечное утро возле огромного,

лохматого от инея Исаакиевского собора. Отец в не-

объятной медвежьей (почему-то именно медвежьей)

шубе держит меня за руку. Мы выходим к собору от

Конногвардейского бульвара, где задержались

возле гаража (здание бывшего Манежа, ныне — вы-

ставочный павильон). Машины выезжали из гаража

блестящие, ухоженные и все черные. Гараж принад-

лежал органам ГПУ. Машин до войны в городе

было не так уж и много. Я любовался ими столь же

искренне, как животными в зоопарке.

Камни Исаакиевского собора, покрытые пушис-

тым инеем, почему-то ярче прочего легли на мое тог-

дашнее воображение. Собор в шубе. Шуба отца и

шуба собора. Прямая связь. Впоследствии в быту и

в стихах (своих и посторонних) я еще долго, и чаще

невольно, буду прослеживать эту связь человеческо-

го с неодухотворенным, природным, черпая в панте-

истических иллюзиях не только умиление, но и оп-

ределенные надежды.

Кстати, по рассказам отца, именно эта неразго-

ворчивая и немыслящая шуба на первых порах по-

могла ему выжить в холодном трюме ладожской

баржи и там, под Пудожем, за Онегой на лесопова-

ле, и вообще оставила в его судьбе след гораздо

более отчетливый и милосердный, нежели некото-

рые из впечатлений, навязанных памяти созданиями

«одушевленного ряда».

Позже, встречаясь и разговаривая с отцом уже

как бы на равных, не единожды упрашивал я роди-

теля описать хотя бы в отдельных штрихах годы,

проведенные им в заключении. Но отец только неоп-

ределенно улыбался, глядя куда-то туда, в невоз-

вратное.

«Пропадет, сотрется в памяти поколений... —

убеждал я его. — Кто, если не вы, расскажет?!»

«Помнить зло — грех», — отвечал мне отец, пога-

сив улыбку. Однако под настроение, чаще всего

после «мурлыканья» под гитару, отложив инстру-

мент, прервав недопетый старинный романс «Счас-

тливые годы, веселые дни», начинал рассказывать

«про это». Со вновь воспылавшей улыбкой на губах

и неподдельной искрой во взоре. И вот что удивитель-

но: рассказывал он только о хорошем — скажем,

про то, как в камере, в невообразимой людской гу-

ще, когда пересыльная тюрьма трещала по швам от

«перевыполнения плана», какой-то совершенно не-

знакомый человек уступил ему место, свое, пусть

мизерное «жизненное пространство», столь необхо-

димое тогда отцу для короткого, сидячего, воскре-

шающего сна; иногда в его памяти оживало что-ни-

будь «веселое»: к примеру, в «Крестах», арестован-

ная за антисоветскую агитацию, сидела в ожидании

этапа группа... глухонемых — четыре человека, на

которых был донос от такого же, как и они, глухоне-