Пагубная любовь

Кровать Терезы стояла в келье у настоятельницы, за муслиновой занавескою.

Когда настоятельница сказала девушке, что та, если хочет, может ложиться, Тереза спросила, нельзя ли ей написать отцу. Монахиня отвечала, что писать лучше завтра, хоть сеньор Албукерке и приказал, чтобы дочь ему не писала; но все же, прибавила настоятельница, она сама запрещать не будет, если в келье найдутся бумага и чернила.

Тереза легла, а настоятельница преклонила колени перед аналоем и стала молиться вполголоса. Если шепоток ее и мешал гостье, все же ей не на что было особенно жаловаться, ибо, повторяя «Отче наш», настоятельница так клевала носом, что до «Аве Мария» не добралась. Встала с колен, пошатнувшись в лад покачнувшимся на аналое статуэткам святых, легла и тут же захрапела.

Тереза осторожно раздвинула занавески и вынула из-под платья бумагу и чернильницу с завинчивающейся крышкой.

Лампадка, теплившаяся на аналое, отбрасывала слабенький свет на стул, где Тереза сложила одежду. Девушка соскользнула с постели, устроилась на коленях перед стулом и стала писать Симану письмо, подробно пересказывая события дня. Заканчивалось письмо так:

«Не бойся за меня, Симан. Все эти испытания кажутся мне легкими по сравнению с теми, которые выпали из-за меня тебе на долю. Беды не поколеблют моей твердости и не должны устрашать тебя в твоих замыслах. Это всего лишь несколько ненастных дней, не более. Если отец мой примет какое-то новое решение, я оповещу тебя, как только смогу. Если же вестей от меня нет, причина лишь та, что у меня нет возможности писать. Люби меня и в несчастии, ибо, думаю, несчастливцы всех более нуждаются в любви и поддержке. Попробую забыться сном. Как грустно, любимый... Прощай».

VIII

Когда Мариана, кузнецова дочь, увидела, что отец перевязывает раненую руку Симана, она потеряла сознание. Жоан да Круз громогласно расхохотался при виде этакой слабости, а студенту она показалась проявлением чувствительности, странным для женщины, привыкшей лечить раны, которыми бывал обычно разукрашен отец ее по возвращении с ярмарок и из святых мест.

— Когда ходил я в Ламего поклониться Богоматери Целительнице, года еще не прошло, воротился с двумя дырками в черепе, так она и обкорнала мне волосы сама, и бритвой голову выбрила, — сказал кузнец. — Как я погляжу, при виде вашей крови, сеньор фидалго, нутро у девчонки не выдержало!.. Хорошенькое дело! У меня своих забот хватает, я хотел, чтобы дочка была при моем болящем за сиделку... Согласна ты быть при нем за сиделку? — спросил он девушку, когда она открыла глаза; выражение лица у нее было такое, словно она стыдилась своей слабости.

— С превеликой радостью, коли на то ваша воля, отец.

— Так вот, девушка, ты собиралась сесть с шитьем на веранде, садись-ка лучше у изголовья сеньора Симана. Почаще давай ему отвару да присматривай за раной; покуда она такая темная, не скупись на уксус. Веди с ним разговоры, не давай ему с ума сходить, и пускай не пишет особо много, оно вредно, на больную-то голову. А вы, ваша милость, церемоний не разводите, не зовите ее «мениной», не барышня. Вы с ней попроще: девушка, дай-ка отвару; девушка, обмой мне руку; наложи-ка примочку; и без тонкостей. Она здесь при вас все равно что служанка, я ведь уже сказал ей: кабы не ваш папенька, она бы давно побиралась, а то и хуже. Верно, мог я оставить ей кой-какие средствица, заработанные в поте лица у наковальни за десять лет, в придачу к четырем сотням мильрейсов, что я получил в наследство от моей матушки, земля ей пухом; но вы же знаете, ваша милость, что ежели бы отправили меня на виселицу либо за море, заявились бы сюда судейские и все к рукам прибрали бы в возмещение издержек.

— Если у вас недурное хозяйство, — заметил Симан, — вы, при желании, можете выдать ее замуж в зажиточный крестьянский дом.

— Кабы она сама захотела. Ей много кто в мужья набивается, вон даже церковный ризничий к ней сватался, ежели я отпишу ей все, чем владею: худо-бедно, а на четыре тысячки добрых крузадо наберется; вся беда в том, что девчонка сама не хочет замуж, да и мне не больно охота жить без нее, ведь на нее и тружусь как вол. Кабы не она, фидалго, я немало глупостей натворил бы. Когда иду на ярмарку либо поклониться святыне, коли беру ее с собой, и сам не бью, и бит не бываю, а коли один отправлюсь, наверняка беда приключится. Девчонка уже знает, когда мне вино в голову ударит, потащит меня за куртку и тишком уведет от греха подальше. Коли позовет меня кто распить еще четвертушку, она не пускает, а мне-то любо слушаться девчонку, потому как она меня просит не ходить ради материной души. Уж как начнет она меня умолять ради души святой моей женушки, я прямо сам не свой, не знаю, на каком я свете.

Мариана слушала, прикрывая нижнюю часть лица белоснежным льняным передником. Симан наслаждался простотою этой деревенской картины, прекрасной в своей естественности.

Жоана позвали подковать лошадь, и он заключил на прощание:

— Все сказано, девушка; оставляю нашего недужного на твое попечение; ухаживай за ним, словно он брат тебе либо муж.

При последнем слове, прозвучавшем так же естественно, как все, что говорил кузнец, Мариана зарделась.

Она стояла, прислонясь к дверям спаленки Симана.

— Экой скверный гость поселился у вас в доме, Мариана! — проговорил студент. — Пришлось вам стать сиделкой при больном, а так сидели бы за шитьем на веранде да болтали бы с мимоидущими...

— На что мне это! — отвечала девушка, встряхивая передник и с ребяческой грацией поправляя на талии поясок.

— Присядьте, Мариана; ваш отец велел, чтобы вы сели... Возьмите свое шитье, а мне дайте бумагу и карандаш, они у меня в бумажнике.

— Но отец сказал еще, чтобы я не давала вам писать... — возразила девушка с улыбкой.

— Всего несколько слов, никакого вреда не будет.

— Поразмыслите над тем, что делаете... — промолвила Мариана, подавая студенту бумагу и карандаш. — Что, как одно письмо потеряется и все откроется...

— Что — все, Мариана? Вы что-нибудь знаете?

— Дурочкой надобно быть, чтобы не знать. Разве не говорила я вам, что знаю о ваших чувствах к одной благородной барышне из Визеу?

— Говорили; ну и что же?

— Случилось то, чего я опасалась. Вы, ваша милость, лежите здесь раненый, а люди только и толкуют, что о двух убитых, которых нашли близ дороги.

— Какое я имею отношение к двум убитым, которых нашли близ дороги?

— Чего ради вы снова хитрите? Разве не знаю я, что убитые оба состояли на службе у двоюродного брата этой сеньоры? Сдается мне, вы, ваша милость, мне не доверяете, хотите сохранить тайну, а я бы дорого дала, чтобы никто этой тайны не узнал, и с вами, сеньор Симан, да и с моим батюшкой не приключилось бед и похуже...

— Вы правы, Мариана, мне не следовало скрывать от вас недоброй встречи, что у нас вышла...

— Дал бы Бог, чтобы она была последней!.. Уж как я молила Христа Спасителя, чтобы исцелил вас от этой страсти... Боязно мне, что самое-то худое вам еще предстоит...

— Нет, менина, все кончится вот как: я, лишь только поправлюсь, уеду в Коимбру, а городская барышня останется у себя дома.

— Коли так будет, поставлю два арратела [36] восковых свечек Христу Спасителю, уже обещала; но подсказывает мне сердце, что не будет так, как вы говорите, ваша милость...

36

Аррател — старинная мера веса ( = 459 г.).

— Я признателен вам, Мариана, за вашу доброту ко мне, — растроганно проговорил Симан. — Не знаю, чем заслужил я вашу дружбу.

— Довольно и того, что батюшка ваш сделал для моего отца, — сказала девушка, утирая слезы. — Что сталось бы со мною без него, коли отправился бы он на виселицу, как люди пророчили! Я еще малолетка была, когда он сидел в тюрьме. Всего-то мне было тринадцать, но уже порешила, что брошусь в колодезь, коли приговорят его к смерти. Кабы сослали его, я бы с ним уехала, умерла бы там, где он бы смерть нашел. Каждый день молю Господа бога послать вашему папеньке столько радостей, сколько звездочек на небе. Нарочно в город ходила ноги поцеловать вашей маменьке, и сестриц ваших видела, одна, младшенькая, юбку мне подарила из шелковой саржи, я ее до сих пор, словно святыню, берегу. С той поры всякий раз, как на ярмарку пойду, сделаю, бывало, круг: может, увижу у окошка сеньору дону Ритинью; и вас, сеньор Симан, сколько раз видела. Вы, может, не знаете, я пила из источника, когда вы, ваша милость, тому два или три года, поколотили слуг, такая была потасовка, светопреставление. Я отцу рассказала, он аж по земле катался со смеху-то... А потом уж я больше ни разу вашу милость не видела, покуда не приехали вы с моим дядюшкой из Коимбры; но я уже знала, быть беде, потому как привиделся мне сон: кровь, много крови, а я плачу, потому как вижу — яма глубокая-глубокая, и падает туда один человек, очень мне дорогой...