Паладин душ

Лисс пожала плечами:

– Похоже на то. – Она нахмурилась. – Разве не странно, что человек лежит без движения столько месяцев?

Теперь настала очередь Исты пожать плечами:

– Паралич, пробитые головы, сломанные шеи… утопление… иногда так случается.

– Но некоторые выживают, не так ли?

– Думаю, те, кто остается в живых, не приходят в себя так… быстро. Но многие из них, после того как придут в себя, остаются жить совсем недолго, только если за ними ухаживают тщательнейшим образом. Это медленная, уродливая смерть для мужчины. Да и для любого. Лучше умереть быстро и сразу.

– Если Горам ухаживает за лордом Иллвином хотя бы вполовину менее усердно, чем он холит лошадей, то тогда все понятно.

Иста заметила, что низенький коренастый человечек собственной персоной вышел из угловой комнаты и, глядя на них, сел на корточки у балюстрады. Немного спустя он поднялся, спустился по лестнице и пересек двор. Чем ближе он подходил, тем короче становились его шаги, тем ниже, на манер черепахи, опускалась его голова, а руки сильнее цеплялись друг за друга.

Он остановился на некотором расстоянии от них, согнул колени и склонил голову сначала перед Истой, потом перед Лисс, а затем снова перед Истой, словно желая удостовериться, что его поклон замечен. Глаза его были цвета неполированной стали. Они, не мигая, смотрели из-под кустистых бровей.

– Ага, – сказал он наконец не глядя на женщин. – Это о ней он постоянно толкует, ошибки быть не может. – Он сморщил губы, и его взгляд вдруг остановился на Лисс. – Вы спросили ее?

Лисс криво улыбнулась:

– Здравствуй, Горам. Ну, я как раз к этому и вела.

Он обхватил себя руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону:

– Тогда спросите.

Лисс вскинула голову:

– А почему бы тебе самому не спросить? Она не кусается.

– Н… не… – пробормотал он мрачно, сердито рассматривая свои ботинки. – Вы.

Лисс смущенно пожала плечами и обратилась к Исте:

– Рейна, Горам хочет, чтобы вы зашли проведать его хозяина.

Иста откинулась назад и надолго замолчала.

– Вы та, о ком он постоянно говорит.

– Думаю, – еще помолчав, сказала Иста, – ни один мужчина не захочет, чтобы незнакомые люди видели его в больном состоянии.

– Все в порядке, – подал голос Горам. Он моргнул и впился в нее тяжелым взглядом.

Лисс, прищурив глаза, приложила руку ко рту и прошептала Исте в ухо:

– В конюшнях он был разговорчивее. Мне кажется, вы его пугаете.

Иста была в состоянии сопротивляться простым мягким убеждениям. Но в этом странном клубке она не могла найти ни конца, ни начала. Настойчивый взгляд, деревянный язык, молчаливое давление ожидания… Она могла проклясть бога. Но грума – нет.

Она оглядела двор. Сейчас не полночь, не полдень; ничто не напоминает картинку из снов. Во сне не было ни Горама, ни Лисс, время дня тоже было иным… может быть, это неопасно. Она набрала в легкие воздуха:

– Ну что ж, Лисс. Давай вернемся к делам паломничества и навестим очередную развалину.

Лисс помогла ей встать, на лице у девушки было написано нескрываемое любопытство. Иста медленно поднялась по ступеням, опираясь на ее руку. Горам беспокойно смотрел на рейну, шевелил губами, будто бы мысленно подталкивал ее вверх.

Женщины последовали за грумом в конец галереи. Он открыл дверь, отступил и снова поклонился. Иста помедлила, а потом вслед за Лисс вошла внутрь.

Глава 12

Комната оказалась светлее, чем Иста видела во сне, ставни в дальней стене были распахнуты, за ними виднелось голубое небо. Все вокруг казалось легким, воздушным. В спальне не пахло, как в комнате больного, не было свисающих с потолочных балок букетиков трав, тяжелый запах которых скрывал вонь фекалий, рвоты, пота и отчаяния. Просто свежий воздух, в котором улавливались нотки мебельного воска и легкой, вовсе не неприятной примеси присутствия мужчины. Совсем даже не неприятной.

Иста заставила себя посмотреть на кровать и застыла на месте.

Постель была прибрана. Он лежал поверх покрывала не как больной, а как человек, который прилег на секунду посреди дня, полного забот. Или как умерший, облаченный в лучший наряд, в ожидании церемонии погребения. Длинный, худой, точь-в-точь как во сне, но одетый иначе: не как пациент или спящий, а как принято при дворе. Желто-коричневая туника, вышитая переплетающимися листьями, затягивалась у шеи. Штаны в тон были заправлены в доходящие до икр сапоги, натертые до блеска. Коричневый плащ, аккуратно расправленный на кровати, и меч в ножнах, лежащий поверх ровных складок; его узорчатая рукоять покоилась рядом с немощной левой рукой. На пальце поблескивало кольцо с печатью.

Его волосы были не просто зачесаны назад, а заплетены у висков над металлическим обручем, украшавшим лоб. Длинная, морозно-черная копна была собрана в косу, перекинутую через правое плечо, доходившую до коричневых завязок туники, и там, на конце, рассыпавшуюся на свободные пряди. Он был побрит, и, судя по всему, недавно. Аромат лавандовой воды коснулся ноздрей Исты.

Она заметила, что Горам с болезненным вниманием смотрит на нее, сжимая и разжимая ладони.

Вся эта тихая красота, должно быть, плод его работы. Почему лакей так преданно ухаживает за этим человеком, распростертым на кровати, когда он утратил все силы и не может ни наказать, ни вознаградить?

– Пятеро богов, – выдохнула Лисс, – он мертв.

Горам засопел:

– Нет, не мертв. Он не разлагается.

– Но он же не дышит!

– Дышит. Это заметно на зеркале, видите? – Он обогнул кровать и взял со стоящего рядом сундука небольшое зеркальце. Глядя на девушку из под лохматых бровей, он поднес его к ноздрям лорда Иллвина. – Видите?

Лисс перегнулась через неподвижное тело и с подозрением посмотрела:

– Это твой палец отпечатался.

– Нет!

– Ну… может быть… – Лисс выпрямилась и резко отступила, словно приглашая Исту занять освобожденное ей место у постели и судить самой.

Под беспокойным взглядом Горама Иста подошла поближе, пытаясь придумать, что сказать ворчливому старичку:

– Ты хорошо о нем заботишься. Печально, что сьер ди Арбанос был сражен вот так.

– Да, – ответил Горам, сглотнул и добавил: – Ну… давайте, леди.

– Прости?

– Ну… поцелуйте его.

На какой-то миг она так сильно стиснула зубы, что челюсть свело. Но на пронизанном мукой напряженном лице Горама не было ни намека на веселость, на издевку.

– Я тебя не понимаю.