Паладины госпожи Франки
Шрифт:
Рази атакой штыковой.
Не быть земле под англом-гадом,
Быть англу-гаду под землей!»
— И я то же слышала, — кивнула Франка. — Но, заметьте, это сочиняют юнцы, которые сидели во время баталий за крепостными стенами, а повторяют лишь те, кому война искалечила душу, а сострадание к побежденному не успело исцелить. А, собственно, что вам делать под землей? Вы и на лице ее доброе умеете сотворить. Белую глину обжигаете, вот до фарфора пока руки не доходят. Там не воинский пыл потребен. Занимаетесь отбором и скрещиванием лошадей. Хотите, наши купцы так устроят, что весь Большой Динан и даже гябрская Степь будут их закупать? А еще гябры мне обмолвились, что их рудознатцы нашли у вас подземный уголь
— Черт! А мы его через океан возили.
— И последнее. Если у вас сложатся натянутые отношения с теперешним хозяином Юга, мы по мере сил наших поможем их наладить.
— Госпожа купчиха, вы говорите так, будто и Однорукий Старец у вас в кармане. Неужели это возможно?
— Нисколько. Тут и мои обстоятельства зело плоховаты, чтобы не сказать большего. Но время может еще сдать нам с вами козырную карту.
— Нам с вами? С каких это пор мы союзники?
Франка смеется — тихо, как малый бубенец с серебряным язычком:
— С тех пор, как одна девушка поклялась Юмале убивать всякую рознь в ее колыбели.
Яхья поджидал английского посланника в полупустом холле среди экзотической флоры.
— Вы многократно оскорбили мою госпожу.
— Значит, ты и был тот скромник, что нас подслушивал. Одно это преисполняет меня благодарности к тебе, Магометов отпрыск. Когда я смогу ее выразить?
— Хоть сейчас, коли вам не терпится. Даже лучше сейчас: не успеют вмешаться.
Вышли они под руку — чужие глаза и уши водились здесь повсюду и в любое время дня — и легкомысленно болтая о всякой ерунде. Яхья не придумал ничего умнее, чем тащить своего поединщика в парк. Здесь то и дело попадались чистые полянки с плотно и ровно подстриженной травой, способной вынести игры борцов, фехтовальщиков и влюбленных. Оба слегка дрожали: Стагирит — от холода и росы, Яхья — от бойцовского азарта, приправленного злостью.
Не тратя времени даром, юноша выбрал укромное место, более всего похожее на зародыш садового лабиринта. «Мальчишка здесь явно дома. Надобно было раньше это учитывать и не распускать язык перед его любимой хозяйкой, да и перед ним, защитничком клана, — с досадой подумал сэр Джейкоб. — А теперь уворачивайся от избиения младенцев, как можешь.»
Обнажили сталь: англичанин — тяжелую шпагу с чуть изогнутым концом, Яхья — тонкое и прочное «черное жальце» эдинской работы. «И клинок у него не чета моему палашу, — сообразил сэр Джейкоб. — В бой его, похоже, пока не допускают, больно задирист, как все неощипанные петушки. Сидел с обозниками или сторожил пленных и кипел, как чайник под плотной крышкой. И сегодня его первое настоящее дело. Я же не рискну биться с ним взаправду».
Клинки зазвенели, столкнувшись в воздухе. Рука у мальчишки оказалась на удивление крепкой и быстрой, а самообладание — поразительным. Это его противник оценил почти тотчас же. Вначале Стагирит попытался сдержать свое искусство и щадить юного дурня, который с отвагою пер на рожон, но это давалось ему всё труднее. Он только и успевал, что парировать колющие, рубящие и язвящие удары, которые сыпались со всех сторон, и безуспешно подогревать в себе ту обиду, что вынудила его быть резким со щенком… впрочем, щенком острозубым и кусачим. Сэр Джейкоб только успел в панике сообразить, что его уже заставляют вывернуть наизнанку всё его фехтовальное умение, как юнец проткнул ему левое плечо. Рука повисла. Англичанин помянул сквозь зубы сатану, архангела и Бога и как раз добрался было до Девы Марии, когда вдруг по их шпагам с силой хлопнули какой-то синей тряпкой, одновременно разводя и пригибая их книзу.
Яхья был тюрок по рождению, Стагирит — по научению и свойству по женской линии. Оба ответили на сигнал к прекращению поединка мгновенно: отпрянули друг от друга и лишь потом взглянули на женщину, которая его подала.
То была Франка, запыхавшаяся и злая.
— Кое-кто счел, что
вы оба уж слишком напоказ задружили, и донес мне, — произнесла она голосом, так же отличающимся от ее нормального, как обнаженное лезвие — от его «вторых ножен». — Ты что сделал, Яхья? Сэр Джейкоб — посол, тебе бы следовало это помнить. А сейчас говорите, кто кого вызвал. Вы, сэр?— Я… я дал ему весомый повод, госпожа герцогиня.
— Вот как, значит. Яхья, говори ты.
— Я вызвал.
— И ранил, в довершение всех благ. Верно?
Тем временем набежали гвардейцы обоего пола — откуда только взялись, не иначе как из-под земли, подумал англичанин. Его наспех перевязывали поверх рукава, пока он, морщась от боли, говорил:
— Госпожа, я действительно первый обидел мальчика и говорил с ним неподобающе. Мои слова легко было принять за вызов.
— Он не должен был отвечать на него. Вы же неприкосновенны вдвойне: как мой гость и как посланник.
— То была сугубо частная ссора, клянусь!
— Вы не имели права становиться частным лицом даже на минуту.
— Чести моего государства эта эскапада не затронула.
— Вы так полагаете? Сами же напомнили мне, что поют на гэдойнских улицах: англ — гадина. Теперь вы хотите, чтобы к этому похабству присочинили еще куплет: о том, что англ — трус, мокрица, англ не умеет за себя постоять?
— Пусть себе поют, что вздумается.
— Вы считаете репутацию своей страны достаточно непоколебимой, господин посол? А ведь честь побежденного гораздо более хрупка, чем честь победителя.
— Госпожа, молю, не напоминайте мне лишний раз о поражении.
— Если вы не хотите оградить себя сами, сэр Джейкоб, придется это делать нам: мне и герцогу Даниэлю, — монотонно проговорила Франка. — Помимо прочего, есть и закон, перед коим все равны: и победители, и потерпевшие поражение, рабы, свободные, эллины, иудеи, свои и чужеземцы… Яхья, ты зачинщик. Отдай свою шпагу мне. И уведите его… пока вниз, в подвал дома.
Рассказ Френсиса
«Это страшноватый фарс, трагикомедия суда, в которой я не понимаю ровно ничего, кроме того разве, что защита и обвинение поменялись местами, а судят — и осуждают — те, кто не имеет на это права ни по какому закону, божескому и человеческому. Истец взывает к милосердию. Обвиняемый старается возвести на себя сугубую вину. Приемные родители последнего восседают в судейских креслах, одетые в мантии и блестящие коронки: движения их заученны, голоса пусты и бесцветны, лица застыли, как у Нюрнбергских механических кукол с пружиной и колесиками внутри.
А вот наш Яхья держится и естественно, и безупречно. Я вижу его лицо с дальнего конца судейского стола, из-за спин и затылков присяжных. (Сам я был, как всегда, зван в качестве то ли секретаря, то ли герцогского конфидента.) Снять с мальчика хоть часть вины за глупейшую и, судя по описанию, полудетскую выходку, за пролитие капли крови сэра Джейка, за попрание гостеприимства, за усложнение и без того щекотливой политической обстановки… за… за… ну, противно перечислять… никто и не попытался. Разве что англичанин изо всех сил пробовал отыскать смягчающие обстоятельства.
Когда подсудимого увели в одну сторону, а присяжные заседатели, провозгласивши «виновен», удалились в другую, оба герцога, Стагирит и почему-то снова я (забыли выгнать?) остались для того, чтобы оформить окончательное решение. Оформлять, натурально, имела право лишь наша властительная чета.
— Повелителям и имеющим всю полноту власти к лицу доброта и мягкость, — увещевал их сэр Джейкоб.
— Но не мягкотелость же, — негромко возражал господин Даниэль. — Мы блюдем закон, который направлен на искоренение всяческих поединков. Обыкновенно мы никак не караем дуэлянтов, даже если «судом двенадцати» вынесен обвинительный вердикт. Они признаются повинными в обоюдном самоубийстве (ну и терминология у здешних крючкотворов, саркастически подумал я) и приводятся к строгому церковному покаянию.