Паломничество Чайльд-Гарольда

Ты слышал? — Нет! А что? — Гремит карета, Иль просто ветер ставнями трясет. Танцуйте же! Сон изгнан до рассвета, Настал любви и радости черед. Они ускорят времени полет. Но тот же звук! Как странно прогудело! И словно вторит эхом небосвод. Опять? Все ближе! А, так вот в чем дело! К оружью! Пушки бьют! И все вдруг закипело.

23

В одной из зал стоял перед окном Брауншвейгский герцог. [132] Первый в шуме бала Услышал он тот странный дальний гром, И, хоть кругом веселье ликовало, Он понял: Смерть беспечных вызывала, И, вспомнив, как погиб его отец, Вскочил, как от змеиного ужала, — И на коня! И умер как храбрец! Он, кровью мстя за кровь, нашел в бою конец.

132

Брауншвейгский герцог — Фридрих-Вильгельм (1771–1815), убит в битве при Катр-Бра. Отец герцога Карл Вильгельм Фердинанд (1735–1806) погиб в бою с наполеоновскими войсками при Ауэрштедте.

24

Все из дворца на улицу спешат, И хмель слетает с тех, кто были пьяны. И бледны щеки те, что час назад От нежной лести были так румяны. Сердцам наносят тягостные раны Слова прощанья, страх глядит из глаз. Кто угадает жребий свой туманный, Когда в ночи был счастьем каждый час, — Но ужасом рассвет пирующих потряс.

25

Военные бегут со всех сторон, Проносятся связные без оглядки, Выходит в поле первый эскадрон, Командой прерван сон пехоты краткий, И боевые строятся порядки. А барабан меж тем тревогу бьет, Как будто гонит мужества остатки. Толпа все гуще, в панике народ, И губы бледные твердят: «Враг! Враг идет!»

26

Но грянул голос: «Кемроны, за мной!» [133] Клич Лохьела, что, кланы созывая, Гнал гордых саксов с Элбина долой; Подъемлет визг волынка боевая, Тот ярый дух в шотландцах пробуждая, Что всем врагам давать отпор умел, — То кланов честь, их доблесть родовая, Дух грозных предков и геройских дел, Что славой Эвана и Дональда гремел.

27

133

«Кемроны, за мной!» — боевая песня шотландского клана кемронов.

Вот принял их Арденн [134] зеленый кров, От слез природы влажные дубравы. Ей ведом жребий юных смельчаков: Как смятые телами павших травы, К сырой земле их склонит бой кровавый. Но май придет — и травы расцвели, А те, кто с честью пал на поле славы, Хоть воплощенной доблестью пришли, Истлеют без гробов в объятиях земли.

28

134

Арденны. — Байрон ошибочно называет лес Суаньи Арденнским.

День видел блеск их жизни молодой, Их вечер видел среди гурий бала, Их ночь видала собранными в строй, И сильным войском утро увидало. Но в небе туча огненная встала, Извергла дым и смертоносный град, И что цвело-кровавой грязью стало, И в этом красном месиве лежат Француз, германец, бритт — на брата вставший брат.

29

Воспет их подвиг был и до меня, [135] Их новое восславит поколенье, Но есть один средь них — он мне родня, — Его отцу нанес я оскорбленье. [136] Теперь, моей ошибки в искупленье, Почту обоих. Там он был в строю. Он грудью встретил вражье наступленье И отдал жизнь и молодость свою, Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою.

135

Воспет их подвиг был и до меня… — Байрон имеет в виду поэму В. Скотта «Поле Ватерлоо», опубликованную в 1815 г.

136

…один средь них — он мне родня, — // Его отцу нанес я оскорбленье. — Фредерик Говард, родственник Байрона, погиб в битве при Ватерлоо. Его отца — лорда Карлейля поэт неумышленно задел в поэме «Английские барды и шотландские обозреватели».

30

Все плакали о нем, лишь я не мог, А если б мог, так что бы изменилось? Но, стоя там, где друг мой в землю слег, Где — вслед за ним увядшая — склонилась Акация, а поле колосилось, Приветствуя и солнце и тепло, — Я был печален: сердце устремилось От жизни, от всего, что вновь цвело, К тем, воскресить кого ничто уж не могло.

31

Их тысячи — и тысячи пустот Оставил сонм ушедших за собою. Их не трубою Славы воззовет Великий день, назначенный судьбою, Но грозного архангела трубою. О, если б дать забвение живым! Но ведь и Слава не ведет к покою: Она придет, уйдет, пленясь другим, — А близким слезы лить о том, кто был любим.

32

Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы: Дуб долго сохнет, прежде чем умрет. В лохмотьях парус, киль разбили грозы, И все же судно движется вперед. Гниют подпоры, но незыблем свод, Зубцы ломает вихрь, но крепки стены, И сердце, хоть разбитое, живет И борется в надежде перемены. Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный.

33

Так — зеркало, где образ некий зрим: Когда стеклу пора пришла разбиться, В любом осколке, цел и невредим, Он полностью, все тот же, отразится. Он и в разбитом сердце не дробится, Где память об утраченном жива. Душа исходит кровью, и томится, И сохнет, как измятая трава, Но втайне, но без слов, — да и на что слова?

34

В отчаянье есть жизнь — пусть это яд, — Анчара корни только ядом жили. Казалось бы, и смерти будешь рад, Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили, Плод Горя всеми предпочтен могиле. Так яблоки на Мертвом море есть, В них пепла вкус, но там их полюбили. Ах, если б каждый светлый час зачесть Как целый год, — кто б жил хотя б десятков шесть?

35

Псалмист измерил наших дней число, И много их, — мы в жалобах не правы. Но Ватерлоо тысячи смело, Прервав ужасной эпопеи главы. Его для поэтической забавы Потомки звучно воспоют в стихах: «Там взяли верх союзные державы, Там были наши прадеды в войсках!» — Вот все, чем этот день останется в веках.

36

Сильнейший там, но нет, не худший пал. [137] В противоречьях весь, как в паутине, Он слишком был велик и слишком мал, А ведь явись он чем-то посредине, Его престол не дрогнул бы доныне Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл Вознес его и приковал к пучине, И вновь ему корону возвратил, [138] Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

137

Сильнейший там… не худший пал. — В строфах 36–46 Байрон говорит о Наполеоне.

138

…вновь ему корону возвратил… — Байрон имеет в виду «Сто дней» пребывания Наполеона во Франции после бегства с острова Эльбы!

37

Державный пленник, бравший в плен державы, Уже ничтожный, потерявший трон, Ты мир пугаешь эхом прежней славы. Ее капризом был ты вознесен, И был ей люб свирепый твой закон. Ты новым богом стал себе казаться, И мир, охвачен страхом, потрясен, Готов был заклеймить как святотатца Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.

38

Сверхчеловек, то низок, то велик, Беглец, герой, смиритель усмиренный, Шагавший вверх по головам владык, Шатавший императорские троны, Хоть знал людей ты, знал толпы законы, Не знал себя, не знал ты, где беда, И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны, Забыл, что потухает и звезда И что дразнить судьбу не надо никогда.

39

Но, презирая счастья перемены, Врожденным хладнокровием храним, Ты был незыблем в гордости надменной И, мудрость это иль искусный грим, Бесил врагов достоинством своим. Тебя хотела видеть эта свора Просителем, униженным, смешным, Но, не склонив ни головы, ни взора, Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.

40

Мудрец в несчастье! В прежние года Ты презирал толпы покорной мненье, Весь род людской ты презирал тогда, Но слишком явно выражал презренье. Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой: Твой меч нанес тебе же пораженье. А мир — не стоит он игры с судьбой! И это понял ты, как все, кто шел с тобой.