Паломничество с оруженосцем

Тот не обратил внимания ни на выпад против него, ни на поддержку и продолжал ругать чернецов:

– Лучше бы с женами жили, чем по баням подглядывать. Лицемеры! Или бога думаете обмануть? Дурак он, по-вашему, поверит иконкам да постным рожам? «Малакией согрешахом!» – пропел он в нос бархатистым басом на манер церковного пения. – Тьфу! Поганцы! Игруны бородатые!

– Кто это? – спросил Андрей у мужика.

– Тоже ихний, расстриженный. Они его прогнали, а он не уходит, тут в клубе живет и ругает их почем зря! Третьеводни двух монашков у бани застукали, подглядывали за женщинами, – вот он и чихвостит теперь, – разговорился повеселевший мужичок.

– И что ж, они на него управу не найдут? – сказал Андрей, ловя недовольный взгляд Борисыча.

– Так они ж сами его и прикармливают тут! – воскликнул мужичонка.

– Как так?

– А вот так!.. – качнул тот назидательно головой очень довольный, что чем-то смог поразить заезжего. – Он же им всякие предсказания делает. Пойдет напророчит – и все сбудется. Говорят, сам архиерей велит его тут держать, и чтоб обо всем ему докладали. Всё они ждут чего-то… Он же и дефолк предсказал, только они его не послушали и много денег потеряли. А которые послушали да долларов накупили, те инвестицию исделали…

– Ну что ты к ним привязался, – опять вступилась за монахов женщина. – Живут себе люди и живут: не пьют, не воруют, никому не мешают. Ты вон сам тверезым когда был?

– Я пью, жено, потому что мне видение было, до которого я три года капли в рот не брал. – Расстрига расставил широко ноги. Очередь начала огибать его полукругом. Сдавшие бутылки не отходили, а терлись тут же.

– Жил я в то время у нашего архиерея, вроде как в услужении. Понравился ему голос мой, как я в хоре соборном пою, а может и еще что… – Он сделал неприличный жест, сунув руку под рясу, в очереди раздался смех. – Да только недолго я там задержался. Захожу раз в покой к владыке – он мне разрешил без стука входить: то в подштанниках предстанет, а то и вовсе при мне рателешится – я этому значения не придавал. И вот, братие, захожу я к нему в спаленку без задней мысли – без задней!.. – повторил он и приподнял сзади рясу, чем вызвал уже настоящий гогот. – А там, хотите верьте, хотите нет, их высокопреосвященство стоит раком, с тылу здоровенный иеромонах пристроился, вот такая рожа, и, знай, понужает святителя, тот же глазки завел да постанывает – на обоих только кресты нательные. Не сдержался я, братие: плюнул преосвященному прямо в харю. И так нехорошо, знаете, плюнул: набрал соплю в рот да в самый глаз харкнул. Через час где-то является ко мне делегация, секретарь с первосвященниками, и говорят: это, мол, было дьявольское наваждение – сон на яву, – так как тебя Сатана охватывает. А раз ты одержим Нечистым, направляет тебя владыка в этот говенный монастырь отбывать епитимью. – Он показал на церковь и плюнул.

– Не лги! – вдруг крикнул сурово старший из монахов, выглядывая из-за стоявших перед ним людей. – Что клевещешь на праведника!

– Ох, какое ты страшное, брат, слово молвил: не лги! Прямо пророк Исаия. А может, ты сам у того праведника причащался? – осклабился Илья.

– Ты зачем пришел? Все эти пакости рассказывать? Тут вон дети стоят – зачем малых соблазняешь? – выступил вперед инок, указав на стоявших в очереди детей. Последний довод, видимо, подействовал на расстригу: он моргнул растерянно и потом, словно вспомнив что-то, улыбнулся.

– А может, у меня тоже бутылочка есть. Может, я тоже бутылочку сдать хочу, – сказал он, доставая из-за пазухи недопитую чекушку. Тут же осушил ее одним глотком, не поморщившись.

– Пропустите его: пусть сдаст да идет с богом, – сказала та самая женщина, что стыдила расстригу.

Очередь расступилась, и бывший монах приблизился к будке, уперся рукой в порог, протянул бутылку:

– Прими у меня бутылочку, мытарь.

Борисыч оторвался от калькулятора – он переживал коммерческий подъем – и весело, с хищной улыбкой спросил:

– Какой же я мытарь, дядька? Мытари деньги собирают, а я раздаю.

– Все равно ты мытарь. Ты, и давая, отымаешь – не можешь ты раздавать… – сказал расстрига, вглядываясь в глубину будки.

В этот момент Андрей относил полный мешок и вернулся за новым. Он встал как раз под дырой в крыше – и солнечный луч осветил его голубым столбом с головы до ног. Расстрига смотрел на Андрея, сдвинув брови, словно пораженный какой-то мыслью, и вдруг отшатнулся в испуге.

– Вот он! – закричал в исступлении. – Вот кто идет за мной! Ему поклонитесь! – Взоры всех устремились к Андрею. Тот не понял, на кого показывает расстрига, – оглянулся назад.

– Да это – тоже мытарь… – заикнулся, было, рясофорный монашек.

– Вот кто идет огнем крестить! Сожжет солому огнем неугасимым!.. Прямыми сделайте стези его!.. – кричал расстрига, подняв руку с бутылкой. Глаза остекленели, изо рта летели брызги. Он отступил от машины – люди, стоявшие вокруг, шарахнулись от него.

– Ну, белая горячка началась, – сказал кто-то в толпе.

– Пророчествует – тише! – пророчествует… – зашипели другие.

Андрей, смущенный общим вниманием, соскочил вниз: все равно торговля остановилась.

Оратор уже забыл о его существовании и вещал о том, что "царство тысячелетнее" приблизилось, так как власти его здесь, и что скоро увидят они, как падает башня вавилонская, воздвигнутая на костях, и что печи Навуходоносора раскалены уже огнем…

– Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы! – кричал, потрясая бутылкой, сумасшедший пророк, его била не то похмельная, не то священная дрожь. – Князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою; не защищают сирот, и дело вдовы не доходит до них…

В это время из монастырских ворот вышли трое в клобуках и направились к толпе на площади. Они подошли и встали в стороне, один из них сделал знак монахам, стоявшим в очереди, уходить. По наперсным крестам можно было предположить, что это сам игумен с иеромонахами. Один из сопровождавших указал на Андрея, и настоятель, румяный добродушный старичок тот, что подавал знаки монахам, сощурившись, вгляделся в него, слушая, что говорит чернявый очень характерный иеромонах, с крючковатым носом и соколиными глазами.

Вдруг расстрига увидал подошедших и закричал страшным басом:

– А-а! Порождения ехидны! Явились, медоточцы… – и тут же перешел в шутовской тон, выгибаясь и показывая на них бутылкой. – Воссели на троне пидоры одесную с лесбианами и друг дружке муде чешут! Кадите в храме Диаволу: на уме только манда да жопа епископская!.. – и сразу распрямился и пропел осипшим басом: – Куртизаны, исчадье порока, за позор мой вы много ли взяли? Вы погрязли в разврате глубоко, но не продам я честь дочери моей!..

Видно было, что иеромонахи уговаривают настоятеля уйти, и уже повели его, как вдруг расстрига крикнул: "Куда блудолизы?!" – и с этими словами запустил в них бутылкой. Та, сверкнула, крутясь в воздухе, – раздался звонкий удар. Клобук слетел у чернявого на землю. В толпе кто-то заржал.

Иеромонах схватился за висок и бросился к расстриге с шипением:

– Урою, гад!.. – Но тут же наткнулся на сиреневый кулак: казалось, расстрига не ударил, а лишь выставил вперед руку. Чернец свалился, как подкошенный, задрав вверх ноги в высоких ботинках и женских колготках. Долгополая, черная фигура растянулась на земле без движения. В толпе кто-то ахнул, а кто-то наоборот хмыкнул, и пролетело: "А поп-то в бабских колготах". Игумен хотел вернуться, чтобы помочь ему, но второй монах тянул его в сторону церковной ограды. Расстрига же, окрыленный успехом, ничего не видя, ринулся за ними.