Память плоти

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, здравствуйте! – с суровым достоинством пропели в резонанс старушки. – Вы что-то хотели?

– Да, думал, не поможете ли вы мне отыскать могилы родственников. Гуреевы, Петр и Наталья. Скончались в начале девяностых. Если знаете и вас не затруднит…

– Это вот к Ольге Ивановне, – понимающе закивала старушка с чистым голосом, – к ней, она из местных. А я здесь недавно, всего-то лет десять.

– Ольга Ивановна, не поможете?

– Знаю, – просто ответила Ольга Ивановна, – конечно, знаю. Пойдемте, я вас провожу. Сейчас, только накину что-нибудь, а то там зябко…

Не прошло и пяти минут, как они пришли на место. За это время между ними не было сказано и слова, чему способствовал резко усилившийся ветер, шумевший в кладбищенских деревьях, пусть и голых теперь, но звучных треском сухих сучьев и каким-то холодящим сердце посвистыванием, а то подвыванием в путанных меж собой верхушках.

Рука Ольги Ивановны коснулась предплечья Ильи и указала на крашеную в синий цвет ограду, за которой, присыпанные снегом, жались друг к другу два холмика. Старушка опустила голову, выразив так сочувствие и понимание незнакомцу, которого даже имени не спросила, и с ответным кивком Ильи повернулась к нему спиной, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни.

Илья стоял у могильной ограды и вглядывался в лица людей, ушедших в мир иной как его отец и мать. Фотографии на одинаковых гранитных стелах запечатлели не старых еще мужчину и женщину, свидетельства о смерти которых или копии этих свидетельств, он не знал, хранились у него дома в ящике письменного стола. Лица, изображенные на памятниках, не вызывали у него никаких чувств, кроме горечи за судьбу человеческую как таковую, не будили никаких воспоминаний, кроме одного, вряд ли имеющего к ним отношение, тревожившего Илью не в первый раз.

***

В то утро, открыв глаза, он обнаружил над собой звездное небо. В небе, покрытым легкой дымкой рассеянных облаков, мутнела луна желтым пластилиновым шариком. Она была слегка приплюснута с одного бока, словно зашвырнули ее туда с земли, и она зависла, приклеившись этим самым деформированным боком к грязноватой сини купола в редких подмигивающих звездах.

Фонарики, подумал он, это фонарики, на которые надо идти. Где свет, там люди. Ему надо к ним. Собственно, это была единственная мысль, которая обнаруживалась. Надо идти к людям. Надо, а он тут разлегся, теряет время. Рассвет близится, следует поспешить. Он был уверен в том, что надо поторопиться. И поднялся на ноги, легко поднялся. И пошел на свет.

А потом полетел. Головой вперед, сумкой по голове. Это он после узнал, что за его плечами сумка, которая въехала ему промеж ушей, как только он приземлился. Склон оказался невысоким, метров пятнадцать, угол под сорок пять градусов.

Он скатился с него, отдышался, помотал головой и огляделся по сторонам. Звезды больше не манили его, луна не звала. Он снова попытался собраться с мыслями, но их по-прежнему не было. Неужели он вчера так надрался, что напрочь отшибло память? Где он сейчас и зачем, что за место и каким ветром сюда его занесло?

Похоже, он слетел с железнодорожной насыпи. Хорошо еще щебня пожалели, когда строили, не то быть ему битым, как бомжу с разборки. Железная дорога – это значит, он куда-то ехал. И что, не доехал? А куда не доехал? И на кой ляд ему вообще куда-то мчаться, у него что, дома нет? Нет, домой нельзя, почувствовал он, вот домой-то как раз и нельзя, потому и железная дорога. Он ощутил это остро, испытав подлинный ужас от этого «нельзя», и понял, что дом для него отныне – болевая точка, запретная зона. Но неужели до того запретная, что нельзя вспомнить, где она, эта зона, находится? Нет, ничего не получалось.

Не мог вспомнить, откуда он, где жил и работал, чем занимался, была ли у него семья. Не помнил, сколько ему лет, кто он и откуда. Чушь какая-то. Он сжал до боли глаза и почувствовал, как покрывается холодным потом.

Можно, конечно, напиться до полусмерти и забыть, что ты вытворял минувшим днем, но, чтобы так, без проблеска… Он сидел на земле, под железнодорожной насыпью, обхватив двумя руками спортивную сумку, на которую положил голову. На нем были джинсовка, легкие брюки и кроссовки, которые он тоже не узнавал. Но самое страшное было в том, что он не представлял себе, как выглядит.

Стояло лето, это не вызывало сомнений. Тепло, распустившиеся деревья и трава вокруг, влажная от росы. Скоро рассвет… Он сунул руку в боковой карман куртки, достал оттуда какие-то бумаги, тупо взглянул на них. Темно, не разобрать. Однако, это выход, первая трезвая мысль, за нее следовало уцепиться. До рассвета он должен что-то предпринять, попытаться прийти в себя. У него еще есть шансы не сойти с ума. Бумаги могут стать его спасением. Бумаги, а еще сумка, в которой вполне может находиться что-то, способное если не прояснить ситуацию, то хотя бы подтолкнуть застывшую память, стронуть ее с мертвой точки. Он встал на ноги, не ощутив дрожи в коленях, развернулся лицом к насыпи и решительно полез вверх, к железнодорожным путям. Силы у него были.

Взобравшись на верх насыпи, он увидел перед собой единственную колею, в одну сторону уходящую во тьму без просвета, а вот в другой, на его счастье, просматривалась некоторая перспектива в маячивших явно неподалеку огнях какой-то станции. На путях, метрах в трехстах от него по ходу к предполагаемой станции, поблескивал ярким глазом семафор. Выбора не было, и минуты спустя он уже сидел на шпалах под этим глазом, доверив ему бумаги и документы, обнаруженные в карманах куртки.

Да, именно документы, среди которых был паспорт на имя Ильи Петровича Гуреева, 1960 года рождения, уроженца Тамбовщины. Что ж, Илья Петрович – это не так плохо, по крайней мере легко запомнить. Имя не заставило его сердце биться сильнее. Интересно, это действительно он или паспорт принадлежит другому человеку? Глупо, конечно, но еще глупее впервые увидеть собственное лицо не в зеркальном отражении, что привычно всякому с младенчества, а на фотографии, где перед тобой красуется незнакомый тебе, заросший, как бездомный пес, мужик, которому уже, страшно подумать, под сорок. Он не знал точно, какой теперь идет год, но мужику на снимке должно быть тридцать два, а паспорт выглядит подержанным.

Ощупав свое лицо, он решил, что ему повезло, крупно повезло. Похоже, он отнюдь не урод. С такой внешностью, как у этого мужика, можно было жить вполне сносно. Бугристые надбровья и сами брови, густые и правильной формы… Добро, вроде бы есть. Слегка удлиненный нос с характерными крыльями… Так, тут надо быть внимательнее. Он коснулся своего носа пальцами, повел их в обвод. Вот они, крылышки, точно они! Он улыбнулся – так, на мгновение. Жаль, на фотографии не видно ушей, можно было бы еще и их идентифицировать. Непонятно, зачем он отпустил такие волосы. Сейчас вроде бы они у него покороче, но все равно чересчур длинные. Жаль, что в паспорта не вносят профессии, но похоже, он свободный художник, в широком смысле этого слова, когда человек не стесняется быть не как все. Может, это и хорошо, но только не сейчас, нет. Сейчас ему это ни к чему, выделяться из толпы.

А почему? Он не знает, почему. Зато знает, что ему нельзя домой, никак нельзя. Стоп, а где его дом, ведь должен стоять штамп прописки… Ага, вот он. Город Милево Тамбовской области. Выходит, он так и сидел все эти годы под Тамбовом, в какой-то глухой норе. Милево… Само по себе название – пустой звук, но уверенность, что туда нельзя, просто жуткая, хотя и безосновательная. Может, что-то связанное с семьей?.. Нет, чистая страничка. И здесь он не как все, свободен до неприличия. Это в его-то возрасте. Немного странно. А может, хорошо? В его-то положении?