Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Ифлийская поэзия – Глава писалась в 1982 г.; не закончена. ПЗ
«Есть в наших днях такая точность…» – Написано в 1964 г.; ср. заметки «Поколение сорокового года» в сборнике стихотворений поэтов, погибших на Великой Отечественной войне «Сквозь время» (М., 1964). В сокращении – Литературная газета. 1985. 15 мая; полностью – ИП.
Попытка воспоминаний – Написано вскоре после смерти С. С. Наровчатова (27 июля 1987); ср. вариант в разделе «Приложения». ИП. Включено в кн.: Воспоминания о Сергее Наровчатове. М., 1990.
Кульчицкий и пятеро – Написано в 1988 г. – М. Кульчицкий. Вместо счастья: Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте. Харьков, 1991.
Друг и соперник – О первоначальном варианте очерка и реакции на него Слуцкого см. в тексте. Новая версия обдумывалась и писалась в 1987–1989 гг. См. записи от 23 ноября 1987, 18 и 25 ноября 1988, 15 октября 1989 – Давид Самойлов. Поденные записи. Т. 2. С. 241, 254, 275. Октябрь. 1992. № 9. Ср. также некролог Слуцкого («Памяти друга») в разделе «Приложения».
В мастерской стиха – Написано в 1974 г. Вариант см. в разделе «Приложения».
Странное чувство свободы; Серый – Главы написаны в 1978 г.
Горняшка; Роман про себя; Эренбург и прочие обстоятельства; Белоруссия родная, Украина золотая…; А было так…; Испытание победой – Главы написаны в первой половине 1970-х
Московская Албания – Глава писалась в первой половине 1970-х гг.; не закончена; фрагменты были использованы автором в заметке «Мой первый гусь» («Дружба народов». 1979. № 1). ПЗ.
У врат Поэтограда – Первоначальный вариант написан вскоре после смерти Н. И. Глазкова (1 октября 1979). В сокращении – Литературная газета. 1980. 25 июня. Позднее автор продолжал работу над очерком; см.: Давид Самойлов. Поденные записи. Т. 2. С. 221 (запись от 17 февраля 1986). Полностью – Воспоминания о Николае Глазкове. М., 1989.
Несколько слов о Ландау – Написано в первой половине 1970-х гг. Впервые в составе статьи: Анна Ливанова. Ландау вне физики // Советская Россия. 1983. 22 января; вошло в кн.: Анна Ливанова. Ландау. М., 1983.
Слава и Марьяна; Кирсанов — Очерки написаны в первой половине 1970-х гг. ПЗ.
Наброски к портрету – Написано вскоре после кончины М. С. Петровых (1 июня 1979). Мария Петровых. Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых. Ереван, 1986. Вошло в ИП.
В поисках веры – Знамя. 1988. № 8 (предисловие к подборке стихов А. В. Эйснера). Вошло в ИП.
Глава с эпилогом – Писалась в конце 1988 – начале 1989; закончена 8 апреля 1989; см.: Давид Самойлов. Поденные записи. Т. 2. С.263. Таллин. 1989. № 3.
Первое свидание – Написано в первой половине 1979-х; ср. заметку об А. П. Межирове в разделе «Приложения». ПЗ.
Литература и общественное движение 50—60-х годов – Глава писалась в 1969 г.; осталась неоконченной. Русская виза. 1993. № 1.
Предпоследний гений – Глава написана в марте 1979 г. Нева. 1994. № 4.
<О Мартынове> – Вариант главы написан в 1974 г. (ср. другой набросок воспоминаний в разделе «Приложения»). Нева. 1994. № 4.
Анна Андреевна – Глава написана в 1973 г. Октябрь. 1991. № 9. См. также: Времена Ахматовой // Анна Ахматова. Я – голос ваш… М., 1989.
День с Заболоцким – Очерк написан до 29 января 1963 (ср. в дневнике: «Я читал Ник<олаю> Мих<айлович>у <Любимову> “День с Заболоцким”») на основе дневниковой записи от 15 июля 1957 (Давид Самойлов. Поденные записи. Т. 1. С. 322, 289–290). Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1977. Вошло в ИП.
Из третьего воспоминания – Очерк написан вскоре после кончины Вс. В. Иванова (15 августа 1963). Литературная Россия. 1965. 12 ноября; Всеволод Иванов – писатель и человек: Воспоминания современников. М., 1970. Включено в ИП.
Александр Исаевич — Вопросы литературы. 1991. Ноябрь – декабрь. Приводим предисловие публикатора.
Заметки о Солженицыне как о явлении литературы и общественно значимой личности Давид Самойлов начал набрасывать в 1971 году, вскоре после выхода в свет «Августа четырнадцатого», дошедшего до отечественного читателя тамиздатовскими путями. И продолжал к ним возвращаться в течение всех 70-х и первой трети 80-х годов.
Вспомним, однако, время и обстановку первого приступа. Могучая фигура Солженицына одинокой вершиной возвышается над малочисленной средой инакомыслия. Каждое его слово, восстающее с просвечивающих на папиросной бумаге и светящихся машинописных копий самиздата, подобно хлебу и воздуху. Его титаническое мужество в борьбе с официальным режимом – недосягаемый образец, авторитет высказываний – непререкаем, критика – непредставима и заранее отнесена на счет противников свободы и прогресса.
И вот появляется «Август» – узел первый из многотомной эпопеи, тогда еще не имевшей названия «Красное колесо». Читали, рвали друг у друга из рук с преобладающей надеждой не на художественные наслаждения, а на стройное и пространное учение о жизни, что, думалось, наконец-то озаботило мастера и борца, и, кроме отдельных публицистических выступлений, протуберанцев несклоняющегося духа, житель подневольной страны воспримет не одно только иссушающее отрицательство, а и животворную программу мыслей и действий. Как не похожи эти ожидания на теперешнее «законное» чтение ровно и мерно публикуемых «Узлов», ставших (или еще нет?) фактом литературы взамен перекипевших сенсаций и чаемых откровений! Но будем помнить: мы проходили и прошли эту веху самосознания. А также о том, что независимой точке зрения на однозначно-пиететном фоне произрастать было весьма неуютно.
Нимб оракула и пророка, которым добровольно окружила Солженицына интеллигенция, благодарная за гражданский подвиг, колебать, казалось, не пристало никому. Да и кто мог сравниться с ним по праву на публичное изречение истины? Следы сомнений сохранились и в черновых вариантах раздела «Вопросы», посвященного анализу «Августа»: «…Позволено ли посягать на само средоточие того круга, который призван новыми историческими обстоятельствами отслаивать и накапливать все ценное, что есть в современной России, на тех, кто был точкой его кристаллизации? На тех, кто проявил, и не однажды, гражданское мужество? Можно ли просто по-человечески отплатить неблагодарной дерзостью или уязвлением тех, кто был мужественнее и достойнее нас в жестоких обстоятельствах жизни?»
Ответ самому себе был найден в развитии мысли: «Мыслящее общество обязано взять на себя тяжесть нравственной оценки». И еще: «Отдавая оценку на волю низшей среды – высшая совершает преступление перед действующей личностью, лишая ее нравственных ориентиров, превращая в оракула».
Узнав от Л. К. Чуковской о наличии у Д. С. «Вопросов» по поводу «Августа», Солженицын передал предложение вынести дискуссию в самиздат. Д. С. отказался: выступление в неравных весовых категориях на застолбленном одной стороной пространстве заведомо предрешало результат интеллектуального поединка не в пользу осмелившегося задавать вопросы.
Солженицынские штудии, однако, продвигались. Обнародование, тем более поспешное, не было их главной целью. Более важным представлялось уяснение собственных позиций по тому кругу идей, который очертился первым романом глобально задуманного труда. Центральной проблемой, как и для Солженицына, стала историческая судьба России и ее предназначение. Она же, что видно из текста, и превратилась в водораздел несогласия и спора с автором «Августа», с течением времени снискавшего более взвешенные оценки, в отличие от первоначальных полагавшихся по штату восторгов, так что Д. С. уже не выглядел в кругу единомышленников «белой вороной».
Спор длился и дальше. Первые слушатели поэмы «Струфиан» легко угадывали, что полемический запал направлен против «Письма к вождям» Солженицына, против политики изоляционизма в отношении России. Излагавшееся в поэме «Благое намеренье об исправленье империи Российской» пародировало эти настроения, в особенности те две строфы, что не вошли в печатные издания по цензурным соображениям:
И завершив исход синайский,Во все концы пресечь пути.А супротив стены китайской —Превыше оной возвести.В Руси должна быть только Русь.Татары ж и киргиз-кайсакиПусть платят легкие ясаки,А там – как знают, так и пусть…Солженицын интересовал Д. С. пристально, пожалуй, как никто из современников. Ведь именно Александру Исаевичу в глухую пору безгласности выпало стать средоточием и эпицентром политических, социальных и метафизических страстей. Казалось, так и стоять ему – глыбисто, победительно и единственно. Вот эта единственность и, стало быть, неподвластность суждению более всего огорчала ли, возмущала ли, во всяком случае удручала Д. С. – при всем восхищении и уважении к выдающимся литературным и человеческим заслугам Солженицына. Он остро ощущал неправильность и пагубность, как для развития общественной мысли, так и для движения литературы, магии – пусть великой, пусть замечательной, но – одной фигуры, по нашей российской привычке возведенной на пьедестал для неприкасаемых. Возможно, от этого чувства – некоторая резкость формулировок, не то чтобы несвойственная, а указывающая на глубинную задетость за живое.
Когда появился «Архипелаг ГУЛАГ» – маленькие, карманного формата томики последовательно просачивались через кордон, как если бы это было в порядке вещей, – Д. С. сразу понял: вот оно, главное и безусловное, «просветительское» дело Александра Исаевича. Но отозвался кратко.
Аналитическим центром были все те же мучительные раздумья о будущих путях России, неснятый и неразрешенный вопрос вопросов: «куда ж нам плыть?» Справедливости ради надо сказать, что непредубежденность позволяла Д. С. и пересматривать какие-то из сложившихся установок. Вот что он пишет в последнем письме к Л. К. Чуковской: «У эстонцев есть свой простой национальный план – отделиться. В России такого плана нет. По существу, идет извечный спор славянофилов с западниками. Но славянофилы и западники уже не те, что в XIX веке. Из славянофилов получились хулиганы, а из западников – люди моды. Если в кулаки пойдет, западникам несдобровать. Пора разумным людям соединить воедино два проекта – Сахарова и Солженицына. Я прежде недооценивал конструктивные стороны плана А. И.».
Солженицынская глава была оставлена вниманием до эпохи говорения. Не исключено, что тональность ее могла бы видоизмениться. Но написано то, что написано. Другим ему уже не быть. Образ Солженицына, «героя нашего времени», как он получился у Д. С., отражает, быть может, не только его симпатии и антипатии, а и само становление времени и духовного его обустройства.
Эссе – Девять заметок – Аврора. 1992. № 7; полностью – ПЗ. Приводим предисловие публикатора.
Где-то к середине работы над книгой на полях рукописи, рядом с регулярными главами, стали появляться краткие, бликующие соображения на самые разные темы – от житейских и литературных до социальных и метафизических. Собранные воедино, они получили название «эссе» уже после кончины автора. Думаю, что читателю было бы небезынтересно познакомиться с интеллектуальным фоном «Памятных записок». Многие мысли, при всей их мимолетной проброшенности, имеют самостоятельное значение. Пламя мышления, раскочегаренное во время прозаического освоения судьбы своей и поколения, гудело уже и на собственном заводе и требовало пищи для расходящейся кругами индивидуальной картины мира. Есть что-то пронзительное в ее постоянных опорах и кажущейся эссеистской незавершенности. Наверное, это оттого, что все-таки Давид Самойлов был поэтом. Но и философ не дремал в нем, а осуществлялся на музыкальный лад, без соединительных мостиков профессионального словоговорения, отсутствие которых не помешало сложиться системе разговора с собой и с воображаемым собеседником.
Из записей 50-х годов – Октябрь. 2010. № 5. Приводим предисловие публикатора.
Эти короткие заметки – явно не для печати. Да и кто бы в пору их появления предоставил трибуну поэту, известному лишь в своем дружеском кругу да отдельным элитарным читателям? На II Всесоюзный съезд советских писателей, проходивший с 15-го по 26 декабря 1954 года, Самойлов попадает по гостевому билету, и в его впечатлениях преобладает взгляд заинтересованного, но стороннего наблюдателя. Членом Союза писателей он станет только в 1958 году. Отрешенность от официального литературного процесса не мешает интенсивным размышлениям о том, как и куда должны двигаться литература и общество во время чаемых, назревших, долгожданных перемен после смерти Сталина. Самойлову хочется верить: «Что-то должно произойти, что-то, отчего литература вздохнет, воспрянет».
Однако он далек от прекраснодушных упований на то, что содержательный поворот произойдет сам собой, по желанию творцов, стоит им отказаться от государственного задания и углубиться в область художества. Самойлов считает, что за отказ от природно-свойственных искусству функций должна отвечать не власть, к тому принудившая, а сами писатели: «Поэзия должна принять на себя всю меру ответственности за «культ». История нашего общественного развития может лишь объяснить нынешнее состояние поэзии, но вовсе не должна вести к оправданию ее».
Продолжая рассуждать в духе действующей «классовой идеологии», Самойлов отказывается от общепринятой риторики оттепельных лет, типа: «Писатель, черпающий свой энтузиазм не из издательской кассы, а из наших великих достижений и великих программ, никогда не станет заглушать проблематику, а будет искать решение любой проблемы нашего сложного и самого интересного времени», как утверждал в своей нашумевшей тогда статье «Об искренности в литературе» Владимир Померанцев («Новый мир». 1953. № 12).
Отличие самойловских набросков от популярных печатных текстов еще и в том, что он рассматривает самосознание писателя (и гражданина) в свете таких разноуровневых проблем, как: судьба мировой цивилизации, пережившей фашизм; национализм как социальная веха на пути к свободе; возвращение к традиционной, освященной веками морали вместо навязанной диктатом государства и т. д. Некоторые эссе восходят к самостоятельному значению и предваряют в этом жанре эссеистический свод, каким он явился в книге прозы «Памятные записки». Таковы, на мой взгляд, отрывки о среднем уровне в поэзии и о преодолении одиночества. Они выходят за рамки злобы дня и смотрятся более чем современно.
Но наиболее знаменательным представляется все же другой отрывок, где говорится о «новом типе человека» и о том, что «новый тип рождается из нового образа действий». Самойлов, как известно, не был деятелем «оттепели». Его вхождение в литературу относится к концу 50-х – началу 60-х годов (а признание читающей публики и того позже – к началу 70-х). Поневоле приходит на ум: не была ли столь активная мыслительная работа, порой впадающая в чистое теоретизирование, некой внутренней компенсацией за пассивность собственного литературного поведения? Возможно. Прозеванный шанс встречи с читателем на гребне общественной волны (пусть и с малой подъемной силой и не с тем полновесным результатом, какой рисовался в воображении) заставлял заново сосредоточиться на вопросах тактики и стратегии в борьбе за свое место в поэзии: «Ибо сам образ действий, преломляясь в несовершенной личности, может стушевать и исказить ее неустойчивые положительные свойства и проглядеть укрепление отрицательных».
В реалистической плоскости (то есть совсем в другой модальности, чем публикуемые нынче записи) суммарном оценки литературных достижений «оттепели» (и политической ее подоплеки) не только далека от радужной, а прямо-таки разгромна (см. письмо Борису Слуцкому в очерке «Друг и соперник»).
Робкие попытки оттепельной прозы и поэзии показать отступления от предписанных стандартов (встречавшиеся в штыки официозной критикой) воспринимались Самойловым без воодушевления. «Средний уровень» его не устраивал: «Основное определение нового типа человека – нравственная личность без изъятий». Конечно, как и в любой формуле, здесь сказывались условия, ее породившие. Психологическая усталость от набора элементов вместо живой, пульсирующей души давала о себе знать. Но внятно звучало и писательское задание – самому себе и той генерации поэтов, с которой Самойлов начинал свою литературную биографию.
В заметке о писательском съезде каламбур «сперва съезд шел гладковато, а теперь шолоховато» относится к речи М. А. Шолохова с выпадами против К. М. Симонова и И. Г. Эренбурга, которую Ф. В. Гладков назвал «непартийной по духу и <…> мелкотравчатой»; «казачьей группой» Самойлов именует писателей, выступивших в защиту Шолохова (В. Закруткин, А. Калинин, М. Соколов); в секретариат на съезде были избраны В. Ажаев, Н. Бажан, Л. Леонов, Б. Полевой, Д. Поликарпов, К. Симонов, В. Смирнов, А. Сурков, Н. Тихонов, А. Фадеев, К. Федин.
Г. И. Медведева