Панацея

Я всегда верил в то, что каждая человеческая жизнь, каждое ее мгновение где-то сохраняется. Что существует гигантский сервер – назовите его ноосферой или Большим мыслящим миром, или как угодно еще, – где своего часа ждут миллиарды и миллиарды файлов. Каждый файл – чья-то жизнь. Вся ваша жизнь, вся ваша память, все ваши чувства в абсолютной детализации записаны в файл и могут быть оттуда извлечены.

И если уже умершим ПОКА ничего не угрожает, то ныне живущие в самом скором времени станут объектом самой страшной хищнической охоты.

За рубежом завершается создание технологии «воскрешения» человека. Проект получил безжалостное название – «Пандемониум». Речь идет не о физическом, то есть не о телесном бессмертии. Ученые научились считывать человеческую память и вневременную сущность человека и воспроизводить его бытие во всей полноте сознания и чувств в любых новых обстоятельствах. Пишется новый катехизис. Создается ад. Человек обретает бессмертие, по сути, божественное, но при этом рукотворное, не ограниченное никакими нравственными законами, никакими традиционными заповедями.

* * *

– Какое бессмертие уготовано нам? Всмотритесь! – призвал Матушкин.

Над головами свидетелей выступления Матушкина воспылали злобные божества и устрашающие произведения архитектуры и живописи. Ожившие картины десяти казней египетских сменились знаменитыми полотнами Босха. Небо разверз Дантов ад в исполнении Боттичелли, Блейка, Доре, Бугро, фон Байроса… Новейшие технологии создавали поразительный эффект присутствия. Изображения не были статичными. Они проживали свои мучения, передавая боль и ужас. Адский огонь плавил пространство, обжигая воздух. Изображения то отдалялись, то приближались; то заволакивали необъятный небесный свод, открывая взору безграничные горизонты Преисподней, то выхватывали страдания того или иного персонажа. Видеоряд венчал «Страшный суд» Микеланджело.

Необыкновенное живописание стало прелюдией явления Дантова ада, созданного к выступлению Матушкина. Площадь Победы и весь центр Москвы превратились в огромный прозрачный лифт, устремившийся в бездонную пропасть. Ноги зрителей непроизвольно подкашивались. Через несколько мгновений всё кружилось в водовороте жуткого смерча. Раздался злорадный экстатический хохот. Неистовым вихрем неслись души, принявшие телесный человеческий облик, направленные высшей силой в последний страшный путь. То и дело мелькали знакомые лица. Люди узнавали… себя! Души пролетали сквозь своих хранителей, до предела обостряя восприятие…

Огнедышащее пламя сменилось абсолютным мраком. Но вот, в небе появился отблеск огня. Перед завороженной публикой вырисовывались очертания величественной стены. Распахнулись врата ада.

Зазвучал скорбный голос Матушкина.

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям,

Был правдою мой Зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первую любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью прибуду наравне,

Входящие, оставьте упованья.

«Входящие, оставьте упованья», – повторил Матушкин. «Входящие, оставьте упованья»… Эти слова эхом разносились над Москвой и всей Россией.

Страна переступила порог Преисподней.

Душераздирающие вопли, крики, возгласы, стоны – незыблемое надрывное страдание было призвано развеять малейшие сомнения в назначении Того Места, куда вел Россию Матушкин.

Каждый зритель находился на невидимой смотровой площадке во чреве потрясающего действа. Казалось, на гигантской трехмерной сцене идет грандиозная постановка, в которой настоящие живые актеры проживают свою участь, несут свой крест. Их тьмы, и тьмы, и тьмы… Нескончаемым потоком несутся они Туда, полноводной бурлящей рекой проплывают их лица, искаженные гримасами ужаса и боли.

Матушкин поднял руку. В людском море, напоминавшим оазис в океане бескрайнего бедствия, воцарилась гробовая тишина. Верховный правитель декламировал:

Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во тьме неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

Несметная армия обнаженных тел, подстегиваемая вихрем крутящейся пыли, бежала, преследуемая полчищами слепней, шершней и ос, заполонивших воздух. Летающая нечисть непрерывно вонзала свои жала в уши, ноздри, глаза, губы и ротовые полости приговоренных. Обильно стекавшую кровь и содержимое глазниц сладострастно поглощали скопища мерзких червей, кишевших под ногами.

Продержавшись какое-то время «на плаву», узник все больше и больше вяз в червивом месиве и, в конце концов, тонул в зловонном склизком болоте, чтобы затем, словно из катапульты, быть извергнутым на поверхность и продолжить бег, сопровождаемый гадкими страданиями.

Чаща тел, вопящие от боли лица – страшное всецелое мучение, помноженные на самое страшное, – пронзительное понимание необратимости и бесконечности происходящего.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Матушкин закрыл глаза и повторил:

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

– Вдумайтесь в эти строки! – грозно призвал он.

Толпа неслась к обрыву, с которого летела в бездонный шипящий коловорот. Пройдя экзекуцию Сциллой и Харибдой, умерев в жестоких муках и вновь обретя телесность, невольники, выбиваясь из сил, устремлялись в скоплении таких же обреченных к противоположному берегу. Здесь они попадали во власть безжалостного старика Харона, неустанно подгонявшего плывших и нещадно бившего веслами тех, кто пытался влезть на его лодку для облегчения участи.