Панцирь

Белесые, нежно-голубые и аквамариновые маски — великолепная работа, передающая всю привлекательность и несовершенство человеческого лица. Впечатляющие искусность и мастерство, которые мог подметить даже я. Ум, следуя природной склонности к дифференциации, разметил всадников и раздал клички в соответствии с деталями: вела их Женщина, с боку от нее ехал Угрюмый, а позади были Безносый и Удивленный.

Всадники спешились в десяти шагах от нас, казались расслабленными. Подошли, подведя с собой и животных.

Женщина в черной кирасе несла массивную кобуру на бедре; размером с большую часть моего предплечья. Что-то крайне убойное, думаю способное и кость панциря пробить.

Ее правый рукав украшали четыре ленты: зеленая, цвета железа, ржавая и песчаная. У остальных по две — железо и песок. Судя по “разнородности” вида — не типичности, отсутствию штамповки — какое-то личное украшение, сделанное руками носителя. Ленты не первопричина того что Женщина вела отряд, но этим положено выделяться среди своих. Посчитал, это что-то что должно вызывать уважение сородичей, но не перебороть уклад происхождений или вязь значимых достижений; иначе продукт был бы произведен массово, по фабричному принципу, в Доме управления, и имел бы черты или метки, которые невозможно подделать. Может я и ошибался, но думал так из-за общего уровня технологичности обмундирования и из-за стандартности повторяющихся в экипировке предметов. Они не просто схожи, не вышли из-под руки одного мастера, а были воспроизведены по заданному шаблону, сообщая о фабричности.

— Дхалы, — произнесла женщина приятным и уверенным голосом.

От нее жест — среднее между поклоном и кивком:

— Относительные потомки приветствуют вас, — добавила она.

— Да будет мир соткан из Справедливости и мастерства, — чуть склонив голову произнес Звездочёт. — Путники.

Фраза казалась знакомой, пробивалась сквозь разбитое кладбище воспоминаний. Формулировка ритуального приветствия?

Посчитал мысль верной.

— Пусть будет, — очевидно растерявшись, ответила женщина. — Форух дай им доф. Дорога предков оказалась тяжела, это очевидно. Уважить их, угостить — это то, чему будет радо небо.

Угрюмый снял с бока зверя массивную флягу и передал мне.

Я кивнул, пытаясь изобразить благодарность. Думаю, вышло плохо. Скрутил крышку.

Понюхал.

— Кровь батара и питающие смеси, дхал, — пояснила Женщина недовольно. — Никто не думал вас травить.

Понятно, нарушил местный этикет. Хади ловко бы различал все эти потенциальные тонкости нутром — я же спланирован и произведен не для таких движений. И жалеть нет нужды. Впрочем, жалости и не было; небольшая социальная скованность и ощущение внутренней неловкости — все что обеспокоило меня на миг.

— Батар — биомодернат зверя, которого вы называли быком, уважаемые, — пояснил Угрюмый.

Набрал полный рот вязкой жижи. Сделал пять глотков и остановился. Сам не понял откуда во мне эта жадность. Я не знал цену того, что принял, поэтому счел необходимым знать меру в утолении голода.

Доф оказался великолепной штукой. Кровавое месиво, заправленное острыми и сладкими приправами, разбавленный алкоголем и незнакомой химией.

Примитив– удовольствие волнами штурмовало разум. Напиток, если его можно так назвать, бил в голову, при этом был чересчур соленным, но не отталкивающим. Насыщал сверх всякой меры. Казалось наелся за все дни голодовки. Искажение восприятия, конечно, но это уже не особо важно — теперь главное удержать в себе угощение, переварить.

Передал флягу Звездочету. Тот пил еще более жадно — я даже не смог определить выглядел ли он в большей степени жалко или же жутко. Наверное, также предстал перед “путниками” и я: исхудалый, избитый гуль с окровавленной пастью.

От Звездочета насчитал девять глотков. Он явно не спешил изображать порядочность и не собирался блуждать по незнакомому нам лабиринту этикета.

Что ж — и это правильно.

— Откуда вы знаете наш язык? — спросил, утерев лицо.

— Фуркат обязан знать его, — Женщина пожала плечами. — Теперь это язык Каганата, нашей родины, и мировой торговли. Неуместно называть его вашим, уважаемые. Вас осталось слишком мало, чтобы забрать право уникального владения на столь ценное. Куда ведет вас небо?

— На север, — ответил Звездочет.

— На север и привязанному бы не советовал соваться, там удача, как жопа хагаса, высрала алтарь Идола, — сплюнул Безносый.

— Оттар, — строго сказала Женщина. — Мало тебе плетей за твой язык?

— Извини, узловая, — склонил голову тот. — Правда твоя.

— Мы все равно пойдем, — с безразличием в голосе произнес Звездочет. — За Идолом и шли.

— Понятно, — в голосе Женщины проявилась грусть.

В попытке узнать больше, томящийся от уколов любопытства, я спросил: — Что вы вообще забыли в этой глуши?

— Со всем уважением, вам это знать ни к чему, — бросил Угрюмый.

— А жаль, — протянул Звездочет.

— Многие знания — многие печали, — развела руками Женщина; мне показалось в ее голосе была улыбка. — Вы пустые?

— Что имеешь в виду?

— Пустые, лишенные памяти.

— Да. Похоже на нас.

— Вас с каждым годом все меньше.

— Дхалы не бесконечные, — Звездочет пожал плечами. — Всему приходит конец.

— Что верно, то верно, — вздохнула Женщина. — Но было бы здорово, если б вас где-то штамповали.

Удивившись, я поднял бровь:

— Оскорбиться или счесть хвалой?

— Быть мечтательной — значит оскорбить дхала? — парировала она.

Я не смог сдержать улыбку, а Звездочет громко рассмеялся.

Женщина дотронулась до шеи: ей, явно, сделалось неуютно. Не поняла нашего веселья. Удивленный тоже не понял этого, оттого опустил ладони на рукояти пистолей, торчащих из-за пояса. Остальные не двинулись и ничем не выдали беспокойства. Сделал вывод что Женщина и Удивленный из них младшие по возрасту, либо не имели дел с дхалами.

— Нервы, — пояснил я, кивнув на заливающегося Звездочета.

— А говорят дхалы не умеют.

— Чего не умеют?

— Нервничать. Чувствовать, — странное прозвучало в ее голосе.