Панцирь

Бросаю взгляд вниз — правая ладонь изуродована. Виднеется синева кости.

Я закрывался ею от удара?

Похоже.

Вот тебе и “Яма”, вот тебе и десятилетия имперских войн, тысячи битв в кругу.

Два пальца потеряны, еще два и часть кисти болтаются на мясных и кожаных полосках. Цел лишь большой.

Но я уже пришел в себя.

Агония и шок лишь хрустящий сор под сапогами функционала модов.

Меч в левой руке, у Сущности, забравшей Шиб, нет и шанса.

В два движения я отбиваю ее неловкий удар топором и отсекаю пальцы; обратным ходом ссекаю и руку.

Мое оружие не требует заточки — двухцветный меч — артефакт эпохи Богоборцев. Он режет легко и пьяняще. Но Шиб не меняется и не страдает.

Улыбка проступает оскверняющим гнойником. Не ее улыбка; когда улыбалась она, то всегда чуть прикрывала правый глаз. Последствия детской травмы.

Заражена.

Двухцветный меч пробивает ей голову в переносице; обжигающее чувство — от руки до сердца, а затем и шаблона — ощущение предательства, которое придется совершать еще много и много раз. Оно жжет кисть, пальцы. Я морщусь. Идол давит на это — чувствую вмешательство четко, он пытается раздуть его, эту мысль, оскверняющий огонь убийства того, кого обязан Справедливостью защищать. Огонь захватывает руку, плечо.

Я выныривал, мысленно отшвыривая воспоминание в сторону.

Какая глупость.

В момент, когда она оказалась заражена, она уже была мертва.

“А что если нет?”

Отставить.

Воспоминание вообще правдиво?

Бросил взгляд на правую руку — кисть отличается тоном от кожи предплечья. Чуть раньше я не замечал этого, потому что не всматривался или потому что не знал.

Память про изувеченную руку — истина.

“Значит и про убийство”.

Верно.

“А она дала тебе четырех детей”

Истина.

Но это пустота.

“Ты убил ее”.

Правда.

“Было ли это необходимо?”

Вероятно.

“А что если Посмертие реально?”

Давление усилилось, сознание помутилось.

Невозможно.

“Ты поспешил — это очевидно”.

Вранье. Я отдал кисть, чтобы проверить. Скорее промедлил.

“А почему тогда ладонь на месте?”

Я не знаю.

“А если Посмертие способно спасти от Бездны?”

Мир принял в себя рыжие мазки. Снежная степь в моих глазах горела.

Невозможно.

“Вероятность есть?”

Давил.

Ржавчина осела на зубах, мерзко захрустело.

Сплошная горечь.

Сплюнул.

Мотнул головой. Улыбка на теле Идола расширялась в обзоре, калеча вид головы — растягивалась во весь горизонт.

Зачем от нее вообще нужно спасаться? Это то, на что обречен каждый.

“А что если Идол — настоящий Всетворец, и его Воля — спасение?”

Нет.

“Противишься его Воле?”

Невозможно; я кхун. Я и есть первичная Воля.

“Дети Всетворца — его персонифицированная Воля. Мы — он, вы — старая чешуя, ту что он отбросил”.

Сомнительно.

“Ты лишь бессмысленное щупальце, нашедшее кристаллик сознания”.

Только слова.

“Нам надоело. Какой же вшивый бессердечный гордец”.

И он сдавил череп.

Я закричал.

Это даже не мои мысли, уже и сам не знаю, о чем думал. Сколько процентов надумал из них, действительно, я?

Идол воспроизводил нужные ему идеи, травил ржавчиной.

Образы всплывали в голове: оранжевая кровь, лава, рыжеглазые войска, смех, отступление дхалов, смерти, казни невосприимчивых — все это смешенное с непрекращающейся битвой, где каждый враг — осажденный отродьем сородич. Стрельба из “Богоборца” пока хтоны не закончились, а пальцы не почернели от яда; и многодневный танец мечей: рубящие, тычки, финты, удары кулаками, локтями, ступнями и коленями, тут даже укусы и безнадежные плевки, но у нас была цель — сопровождали кого-то важного.

Справились ли мы?

Да или нет?

Самая суть, нет об этом памяти.

Голову сдавило так, будто шаблон черепа стал карликовым — в два раза сузился.

Хлынула кровь из носа, ушей, глаз и вот я уже сблевывал рыжие сгустки на снег. Оранжевые узоры в рвоте — мельтешащие, скручивающиеся псевдо– жуки и тысячи глазастых семечек, тянущих ко мне свои длиннющие щупальцевые нити-манипуляторы.

Даже не думай, грязь.

Моды скрипели так будто прогибались внутрь, звук напоминал стоны.

Боль от искажения, ожоги — это то во что я вцеплялся мыслью до спазма челюстей и зубного скрежета.

Такова реальность: Идол пытался раздавить мой череп.

Не отпускай ее.

И я не отпускал.

— Бездна, — я поднимаюсь. — Спаси, Бездна.

Шаг.

Еще один.

— Бездна.

Сделал их всего четырнадцать.

Поднял меч.

Он улыбнулся нагло и открыто, сложив руки на груди.

Ему все равно: его тел миллионы.

Ужас пробивал два сердца тонкими иглами.

Что мы наделали?

Как мы могли?

“Да — вы”, — обвинение как удар в солнечное сплетение. “И мы благодарны, и Посмертие есть наша благодарность. Мы заберем всех, и мы станем всем, ибо такова Воля Всетворца. Таково желание. Таковы, малец, мы”.

Взгляд лавовых глаз, направленный на меня, воспринимался как затянувшийся удар плетью. Ноги дрожали, будто нес три сотни килограмм, и теперь пытался не сломаться.

— Давай, Чемпион, — говорил, обнажая рыжие зубы. — Покажи почему тебя ставили в дуэльный круг.

Я покончил с Идолом, так же как сделал это в воспоминании с Шиб, вбил острие меча ему в переносицу.

И все исчезло.

***

Не знаю через сколько пришел в себя, но солнце, безучастное к стычкам жуков, оставалось все там же.

Я был полностью разбит и изувечен. Микротравмы облепили голову пульсирующей сетью, моды уже вовсю трудились, точно в попытке загладить вину.