Пари
Шрифт:
Да-да. Ночью я спал в чужой постели. Но вы всё не так поняли. Вадька держался за меня во сне и то и дело, не просыпаясь, судорожно всхлипывал. Мы так и спали. Он — в белой рубахе и драных непристойных штанах, я — в жуткого цвета майке и концертных джинсах. Я лежал и думал о рассказе Вадима, о том, как «Сёмочка» попытался силой его задержать, когда тот высказался против очередного «третьего» в их постели. Я смотрел в темноту и мне казалось, что я снова и снова слышу судорожные всхлипы «А ведь я его любил… И до сих пор, похоже, люблю…»
Штраф из моей первой зарплаты всё-таки вычли. В такси я исхитрился сесть на что-то жирное, видимо, оставленное на сиденье предыдущим пассажиром.
Утром Вадька не смел смотреть мне в глаза и на завтрак не пришёл. Я, не скрываясь,
До следующего города мы ехали весьма недолго. Нас даже почему-то повезли обедать. Что, разумеется, не могло не радовать.
Нас было восемь человек, плюс ведущий, плюс звуковик, световик и водитель. Расселись все свободно, за несколькими столами. Вадим от меня просто шарахнулся. Ну и дурак. Думает, что ли, что я всем рассказывать буду или дразнить?
За столом напротив меня оказался Орёл, тот самый, который в один из первых дней будил меня на завтрак.
Когда ему позвонили, я старался не слушать, но не затыкать же себе уши?
— Да, моё Солнышко… Да, Мариночка… Да… А ты кушала сегодня?.. А вчера?.. Настоящую еду?.. Точно?.. А Стасика покормила?.. Едой?.. Да, Мариночка… Да, Солнышко моё… Мама заезжала?.. Да?.. Да… И я — тебя… Да…
Чем дольше я слушал, тем в большее изумление впадал.
— Вот так и живём, — завершив разговор, потёр переносицу Альфред. — В доме нет еды. Настоящей. Она своими кормами и травой и ребёнка пытается кормить.
Как мне доводилось слышать, люди порой изливают душу случайному попутчику. Уж не знаю, почему, но Альф принялся изливать наболевшее мне. У его жены после родов произошёл сдвиг по фазе. Сдвиг на почве похудения. Жена познакомилась на детской площадке с какой-то крейзанутой фитоняшкой, перестала есть нормальную еду, отказалась от мяса и перешла на траву и сухие корма. И даже пыталась кормить этим ребёнка. Маленьким Стасиком занимались исключительно Альфред, его мама и сестра.
— Вот так и живём, — повторил Альф. — Реальная жизнь её теперь мало интересует. Только и стоит с сантиметром у зеркала. Или на кухне зёрнышки поштучно отмеряет… В общем, будешь жениться, Дим, смотри не нарвись на фитоняшку…
Что на это ответить, я не знал. Может, у этой Марины комплекс из-за мужа? Может, она боится, что он её растолстевшую бросит?
В тот день меня ждала ещё одна исповедь. Да что ж это за напасть? Когда мы садились в автобус, Никита Луценко уже был там и с кем-то ругался по телефону.
— Сука… — закрыв лицо ладонью, пробормотал он. Убрав руку и увидев меня, он добавил: — Никогда не спи с фанатками, Дима. А если уж очень приспичит, уноси гандон с собой.
— Че… Чего?! — прошептал я. Уши у меня при этом загорелись, как два красных фонарика.
— В унитаз, говорю, его спускай. Или с собой забирай.
Как мне потом рассказали, где-то с год назад Никите в Контакт написала какая-то девица. Мол, «Я беременна» и «Ты разбил мне жизнь». Опознать девицу по фотографии Никита не смог. Но в том городе, что был указан у девицы в профиле, группа когда-то снималась в рекламном ролике и прожила больше недели. Съёмки длились по два-три часа в день. Остальное время все погибали от скуки и, соответственно, развлекались, кто как умел.
— … видимо, она вынула его из ведра, куда я его бросил, — вздохнул Никита. — Короче, учись, Дмитрий, на чужих ошибках, чтоб своих не совершать.
— А… А как ты узнал, что ребёнок твой? — промямлил я.
— А я, чтоб она отвязалась и претензий не выдвигала, тест на отцовство предложил сделать.
— И… И что?
— Как оказалось, отец — я.
Я уселся на своё место позади Никиты. Ну дела… Помнится, папа во время лекции про гандоны надевал их на огурцы и спускание резиновых изделий в унитаз очень не рекомендовал. Но то папа. Мне тогда вообще показалось, что во время импровизированной лекции он смущался куда больше меня.
***
Когда вечером после концерта автобус подполз к гостинице, в фойе обнаружились огромный чемодан, куча разнообразных пакетов и Ёж. После
этого безумного дня я обрадовался ему как родному.И только вечером, уже засыпая, я сообразил, что теперь, с его приездом, все танцы придётся «разводить» и заучивать по новой.
========== Часть 7. Солист балета ==========
Утром нас повезли в очередной город. В этот раз в автобусе я оказался позади Романа и Ежа, который делился с ним новостями о каких-то проектах и общих знакомых. Подслушивать я и в мыслях не имел, но, сидя рядом, не услышать хотя бы отдельных слов было невозможно. Речь шла о новых номерах, «активном включении новеньких» и близящемся возвращении некоего Тёмы.
Новыми номерами и новенькими они занялись сразу по прибытии. Идея, как я понял, принадлежала Лёхе-Ежу, но ставить номер они с Романом собирались совместно.
В автобусе они слушали какой-то отрывок через одни наушники. До меня доносилось уже привычное: «А вот здесь — пам, пам, пам… А потом — поворот!» и «силуэт», «руки», «сегодня же закажем» и «Репетиция — сразу по приезде». Кто б сомневался, что про обед опять никто не вспомнил!
Номер был поставлен для нас троих: Альберта, Богдана и меня. С моей точкой зрения постановщики не посчитались и в центр поставили не одного из них, а меня. Мотивировав это тем, что для эстетики и симметрии мелкого, то бишь, меня, нужно ставить в центр, и что сюжет только выиграет, если в центре будет такой, как я. Аргументы, что Альберт самый гармоничный и эстетичный, ими приняты к рассмотрению не были.
Номер был поставлен за два дня. Световик сделал картинку, ещё через пару дней в очередной город нам доставили костюмы, чёрные с ног до головы — для массовки и телесного цвета брюки для нас, и… И состоялась премьера*.
В полной темноте звучали шаги. Сначала тихо, потом всё громче и ближе. Я выходил из самой дальней кулисы, стараясь шагать в такт стуку подошв на треке. За двадцать одну секунду я должен был оказаться в центре у задника. Раздавался раскат грома, и передо мной высвечивалось нечто наподобие лунной дорожки, по которой я должен был идти навстречу зрителю. Мои аргументы о том, что шаги босого человека не могут разноситься эхом, Ёж и Роман разбивали красивыми фразами вроде «художественная условность» и «поэтическая метафора». Короче, я шёл к авансцене из центра, чуть позже появлялся Богдан, за ним — Альберт. Когда мы оказывались почти у самого края сцены, перед нами вставало «зло»: чёрные руки массовки, из-за цвета одежды, сливавшейся с окружающей чернотой. Лежавшие до этого на полу и встававшие перед нами, не давали пройти, удерживали, завязывали нас в узлы, чинили препятствия. Лунная дорожка гасла, и я оставался в свете единственного прожектора. Нужно было дойти точно до того места, куда он будет направлен, а подгадывать по первости было реально нелегко. «Зло» росло, множилось, одолевало, я падал, распростёршись у края сцены. Прожектор гас. Массовка перемещалась к Богдану. Загорался другой прожектор, и зло «сживало со свету» и его. С Альбертом всё повторялось. У каждого из нас шёл сольный кусок, а «зло» толпилось вокруг и тянуло к нам свои алчные конечности. В конце, когда перед финальной частью звучали гитарные переходы, зло растворялось. Мы поднимались и «уходили в закат» по выложенной прожекторами «лунной дорожке». Сначала падал Богдан, потом — Альберт. Я, дойдя до занавеса, оборачивался и бросался обратно. Альберт и Богдан тянули ко мне руки… С последним аккордом гас верхний свет, и на фоне подсвеченного белым задника становились видны наши застывшие силуэты. Уходящий в сторону света — мой, и полулежащие, стремящиеся туда же — их.
Скажу честно, я не был уверен, что этот номер понравится хоть кому-то. И в первые секунды, когда едва затихли последние аккорды музыки, ждал вежливых хлопков, перемежаемых едва ли не свистом. В зале стояла тишина. Она всё тянулась и тянулась. В темноте мы ушли на свет кулис, и тут грянула овация. Врать не буду, это было приятно, хотя я прекрасно понимал, что адресована она постановщикам, а не лично мне.
У нас всё получилось, мы успели в музыку, хотя, по крайней мере, мне, сделать это, было не так-то и легко.