Пария

Раздражающе много времени ушло на то, чтобы тычками и криками выстроить нас в некое подобие порядка. По одному взгляду на лицо Офилы я понял, что её серьёзное уныние – не просто притворство, чтобы заставить нас трудиться сильнее. Говоря прямо, мы были не солдатами, а толпой преступников. Некоторые добровольно служили делу Ковенанта, а многие нет, хотя мы и притворялись, что это не так. Она и другие настоящие солдаты этой роты знали, что у этой кучки дилетантов мало шансов устоять перед решительной атакой ветеранов. Разумеется, всё это интересовало меня лишь постольку поскольку, раз уж я не собирался и за версту приближаться к полю боя, но всё же почувствовал некую симпатию к её оправданным опасениям.

– Это называется «забор», – сказала Офила и развела руки, словно охватывая всю широту наших нестройных рядов. Самые высокие с пиками стояли впереди – этой судьбы я умудрился избежать, стараясь всегда оказываться позади любой толпы, сутулясь и подгибая колени. Впрочем, второго ряда избежать не удалось, и в руки мне сунули секач – это крепкое, но неудобное оружие представляло собой грубо выкованный широкий клинок из стали на четырёхфутовом ясеневом древке. Тория и другие, кто ростом поменьше, составляли третий ряд. Их вооружили разнообразными ножами, тесаками и кинжалами, а ещё множеством деревянных колотушек, назначение которых от меня ускользало.

– Когда я кричу «ставь забор», вы становитесь в такое построение, – продолжала Офила. – Стройтесь как следует, и оно спасёт вам жизнь. Ни один всадник не атакует хороший забор, и нет силача, способного через него прорубиться.

С этими словами она разогнала нас обратно в беспорядочную шеренгу и крикнула: «Ставь забор!». Как несложно представить, с первой попытки получилось так себе, и дальнейшие усилия этим всё более тяжёлым днём принесли лишь относительное улучшение. От отчаяния цвет широкого лица Офилы с волевым подбородком сменился с тёмно-красного на бледно-розовый. Свои обязанности она выполняла с похвальным упорством, и, что любопытно, без сквернословия, которое я уже привык ожидать от солдат. Впрочем, небрежная жестокость, тоже ожидаемая, присутствовала в полной мере.

Кулак Офилы с суровым резким звуком соприкоснулся со скулой особенно вялого парня, в котором я смутно узнал гончара, служившего в святилище мученицы Меллайи. Он не только вечно последним ковылял на своё место во втором ряду, но на этот раз ещё умудрился так дёрнуть своим секачом, что оставил скверный порез на руке пикинера перед собой.

Офила перешагнула через бесчувственное тело гончара, лежавшего ничком в грязи и впервые на моих глазах едва не произнесла бранное слово:

– И запомни, ё… – Она прикусила язык и сделала глубокий вдох. Я поймал себя на том, что заворожённо смотрю, как меняются оттенки её лица, пока она старается успокоиться, и задумался, сколько ярости эта женщина сдерживает внутри себя.

– Это вам не какой-то лицедейский фарс, – наконец, медленно прорычала она. – Либо вы научитесь, либо сдохнете, а от трупов Ковенанту никакого прока.

В этот момент застонал гончар, и этого, видимо, хватило, чтобы пригасить пламя в груди Офилы. Она, моргая, глянула на него и тихонько вздохнула.

– На сегодня хватит. Ты, – приказала она раненому пикинеру, – ступай в палатку лекаря, пусть там тебя заштопают. Ты, ты, и ты. – Её палец указал на Брюера, Торию и меня, а потом она ткнула носком сапога по заднице павшего гончара. – Возьмите этого.

Когда мы втроём подошли подобрать обмякшего и стонущего мастера, Офила тихо добавила:

– Скажите просящему Делрику, что на мой взгляд лучше бы ему найти причину, по которой надо освободить его от дальнейшей службы в этой роте.

Просящий Делрик единственный из всех священников роты Ковенанта не носил доспехи и оружие. Ростом он был почти с Брюера, но совсем не такой здоровенный. Намного старше большинства людей в лагере, с глубокими морщинами на лице, да ещё и с седыми волосами. Как любой молчаливый от природы человек, он говорил короткими рублеными фразами, и за все те годы, что я его потом знал, не проронил ни слова больше необходимого.

– Поколет, – предупредил он пикинера с порезанной рукой, и приложил к его ране тряпку, пропитанную уксусом и известью. Тот стиснул зубы и зашипел от боли, а потом чуть не отдёрнулся, но замер, когда просящий Делрик рявкнул: – Тихо.

Мы положили почти бесчувственного гончара на одну из свободных кроватей в палатке и подождали, пока Делрик чистил и зашивал рану пикинера. Его руки, штопавшие края раны точными, но быстрыми взмахами иглы и нитки, двигались с уверенностью, которую я раньше редко встречал. По завершении он ничего не сказал, отправив пикинера прочь после того, как тот осушил полкружки эля, чтобы смягчить боль.

– Офила, – произнёс Делрик, наклонившись, чтобы рассмотреть фиолетовый синяк, закрывавший щёку гончара. Похоже, именно такой удар играл роль чего-то вроде подписи для клинка-просящей, и я решил, что никогда не позволю так расписаться на моём лице.

– Да, просящий, – сказал я. – Она попросила передать вам, что, по её мнению, он плохо подходит для солдатской службы.

Делрик тихо хмыкнул себе под нос, потом закатал рукава и штаны гончара, чтобы посмотреть на его суставы.

– Костяная лихорадка, – сказал он, едва взглянув. – Не сможет драться. Маршировать. Я отошлю его. Передайте ей.

– Передадим, просящий. Мы, э-э… – я обменялся взглядом с Торией и Брюером, – тоже получили сегодня несколько ударов. Конечно, ничего такого, чего не вылечит стакан-другой бренди…

– Вон. – Делрик указал на полог палатки и пошёл к столу, на котором стояла ступка с пестиком. Нас он больше не удостоил и взглядом, не говоря уже о словах.

– Жадный старый гад, – проворчала Тория, как только мы вышли наружу. – Сколько лет я уже в рот не брала ни капли хорошей выпивки. А в этом городе одна моча.

– И всё же, – сказал я, – я бы не отказался от бутылочки-другой сидра, когда закончишь с вечерней работой.

Она сердито посмотрела на мою ухмылку. Как писарь, которому решительно отказано как в доступе в скрипторий восходящего Гилберта, так и в пределы города, я был избавлен от ежедневной работы на полях. Поэтому вечера я проводил, стараясь уклониться от многочисленных заданий по поддержанию порядка солдатского лагеря. Вместо этого я находил уединённое место и продолжал расшифровку завещания Сильды.

Когда Тория и Брюер влились в толпу усталых людей, ковыляющих к городским воротам, я после разумных поисков оказался в тени старой ивы, ветви которой опускались прямо в быстрый поток. И только собрался разложить письменный столик, как заметил знакомую стройную фигуру дальше на берегу. В кои-то веки Эйн выглядела не по-детски: сурово нахмурилась, сосредоточившись, и медленно заходила в воду. Она подобрала халат до пояса, и я невольно задержался взглядом на бледной коже её бёдер. Зайдя в воду на несколько ярдов, она остановилась и замерла, вглядываясь в бурное течение. Так она простояла некоторое время, явно не обращая внимания на прохладу, а потом по-кошачьи быстро бросилась в ручей и спустя удар сердца триумфально вынырнула, схватив обеими руками большую извивающуюся форель.