Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:

По вечерам любители лошадей и хорошеньких женщин отправляются в цирк на Елисейских Полях: мы ведь уже сказали, что нынче все развлечения начинаются с прогулки и ею кончаются. В десять вечера все возвращаются домой, и наступает время беседы. Если рояль открыт, кто-нибудь начинает петь, берется, например, за один из новых романсов госпожи Малибран — романсов, которые ласкают слух, но навевают печаль, ибо они, к несчастью, пережили тот прекрасный голос, что один только и мог наполнить их смыслом, а затем разговор заходит об угасшей певице и о ее возвышенном таланте [234] . Потом гости принимаются пересказывать вести из Фонтенбло, а потом кто-нибудь спрашивает: «А вы читали книгу господина де Вьеля-Кастеля „Сен-Жерменское предместье“» [235] ? Да, мы ее читали, и вот что мы по этому поводу думаем.

234

Прославленная певица Мария Малибран скончалась 23 сентября 1836 г. от последствий неудачного падения с лошади. Малибран не только пела, но и сочиняла музыку.

235

Дельфина пишет о «Жераре Штольберге» — первом из трех романов, которые Орас де Вьель-Кастель выпустил под общим названием «Сен-Жерменское предместье»; следующие части трилогии: «Госпожа герцогиня» и «Мадемуазель де Верден» — вышли в 1838 г.

Та поспешность, с какою Сен-Жерменское предместьебросилось читать роман, направленный против него, куда лучше свидетельствует о его слабости и ребячестве, чем это делает сама книга. Между тем напрасно станете вы искать в «Жераре Штольберге» изображение Сен-Жерменского предместья; вы найдете там описание светского общества — того светского общества, которое одинаково везде и повсюду, но не найдете ни одной характерной сен-жерменской черты, ни одной исключительной детали. Женщины злословят, юноши насмешничают; чтобы увидеть это, незачем переправляться с правого берега Сены на левый [236] . Тот, кто дает своей книге такое точное название, должен быть готов к встрече с требовательными читателями. Открывая роман, озаглавленный «Сен-Жерменское предместье», мы ожидали найти там описание именно этого избранного общества; мы полагали, что сюжет романа будет связан именно с нравами этого общества; что героем романа станет один из его сынов, жертва его предрассудков, сомнений, пристрастий; мы думали, что героем этим станет юноша, который, будучи одарен умом и воображением, честолюбием и страстью, обречен по причине знатности своего рода и в угоду взглядам своей партии прозябать в самой бессмысленной праздности; в этом случае автор запечатлел бы особенности нашей эпохи и определенной касты. Некогда человек не мог сделать карьеру, если от рождения стоял слишком низка,сегодня он не может ее сделать, потому что от рождения стоит слишком высоко;юноша, который благодаря своему происхождению мог бы преуспеть во всем, из-за

превратностей нашей политики вынужден не делать вовсе ничего; всякий день и на всяком посту люди, ему уступающие, будут его обгонять; можно простить им, если они менее родовиты, но если они вдобавок еще и менее даровиты, снести их превосходство нелегко. Сын управляющего, служившего в доме нашего героя, придет к нему в мундире полковника, и юноша помимо воли взглянет на этот мундир с завистью; бывший преподаватель нашего героя, всем обязанный его семейству, не придет к нему вовсе, потому что стал пэром Франции и должен вести себя соответственно своему званию… а сам юноша будет грустно размышлять о том, что и он мог бы заседать в палате пэров, когда бы не подал в отставку из чувства долга. Итак, человек умный, храбрый, образованный, деятельный не имеет в жизни никакого дела. Чем же он займется? Отправится в путешествие на три года, на четыре года, на шесть лет, а потом возвратится на родину во власти скуки и уныния. Чем он умнее, тем тягостнее окажется для него праздность. Будь он свободен, имей он возможность распоряжаться своим состоянием, он мог бы устроить в своем имении большую фабрику, усовершенствовать местное земледелие и промышленность и сделаться королем, а вернее сказать, благодетелем тамошней коммуны; однако состояние ему не принадлежит; им распоряжаются родители, а они сына не понимают; их мелкие интересы несовместимы с его высокими помыслами; их ограниченные и недалекие представления о чести неподвластны переменам, их бесплодная и праздная щекотливость не имеет ничего общего с истинной гордостью; благородный гнев они превращают в жалкую злопамятность, а их горестные сожаления о попранной справедливости недалеко ушли от зависти. Что же сделает наш юноша? Посвятит всю силу своей мысли, всю мощь своего характера великой, бурной страсти: он обязан влюбиться, ничего другого ему не остается; героем сражений ему быть не суждено; значит, он станет героем романа. Однако поскольку полюбит он от отчаяния, любовь его будет ужасна; прихотливый и переменчивый, он полюбит женщину до безумия, пустит в ход все богатства своей души и своего праздного воображения… но вскоре гордая душа его возмутится, и он начнет мстить своей возлюбленной за то, что живет ею одною; он станет изменять этому слабому созданию лишь для того, чтобы доказать свою независимость, а измены эти навлекут на него множество чудовищных злоключений, из коих проистечет множество несчастий, — и читатель будет удовлетворен. Некто сказал — и совершенно справедливо, — что сегодня Ловлас [237] был бы праздным легитимистом.Как бы там ни было, очевидно одно: для того, чтобы читатель испытывал сочувствие к герою романа, этот последний не должен быть просто величайшим бездельником, который только и знает, что кружить голову женщинам; с другой стороны, герой романа непременно должен быть влюблен; следовательно, для автора большая удача набрести на несчастного, который не занят ничем, кроме любви, но страшно горюет о том, что никакого другого дела в жизни ему не найти. Вот, по нашему мнению, характеристическая беда Сен-Жерменского предместья: сын пэра, наследник славного рода, обречен, по вине идей, исповедуемых его партией, вести печальное существование дамского угодника! [238] Эта беда отличает именно Сен-Жерменское предместье; кварталу Шоссе-д’Антен она неведома; предместье Сен-Жак ее никогда не изведает; предместье Сен-Дени не в силах ее даже вообразить; понять ее способны лишь предместья Сен-Марсо и Сент-Антуанское [239] , ибо хорошие рабочие знают, что в любом звании прискорбно не иметь никакого дела; да и вообще народ, чьими руками совершаются революции, один только и способен пожалеть тех, кто от этих революций страдает, ибо он один от них ничего не выигрывает.

236

Сен-Жерменское предместье располагалось на левом берегу Сены.

237

Коварный соблазнитель, герой романа С. Ричардсона «Кларисса Гарлоу» (1748).

238

Дельфина, при всей личной симпатии ко многим представителям Сен-Жерменского предместья и при несомненном уважении к старинным традициям, которые в нем воплощались, относилась скептически к политическим взглядам легитимистов (см. примеч. 13 /В файле — примечание № 123 — прим. верст./) и критиковала их идеи за нежизнеспособность. 7 апреля 1847 г., размышляя о книге Ламартина «Жирондисты» и реакциях на нее парижского общества, она разражается гневной тирадой по поводу легитимистов, которые не заметили, что Мария-Антуанетта — любимая героиня Ламартина, и набросились на него: «Эта партия отстаивает прекраснейшую, благороднейшую идею, и тем не менее она являет собою зрелище самое жалкое; каждый из легитимистов по отдельности — человек храбрый и честный, но лишь только они соберутся вместе, как начинают плести заговоры и конспирировать»(2, 459). Более подробную критику легитимистского образа жизни см. ниже в очерке от 3 марта 1838 г.; в нем Дельфина даже предлагает особый термин для описания этого образа жизни — «внутренняя эмиграция». О раскладе сил среди французского дворянства, в котором сосуществовали «ультрароялистская, а затем легитимистская элита, орлеанистская контрэлита и бонапартистская аристократия», см.: Fiette S.La noblesse francaise des Lumi`eres `a la Belle Epoque. P., 1997. P. 258 et suiv.); о политической истории легитимизма см.: Changy Н. de.Le Mouvement l'egitimiste sous la Monarchie de Juillet (1833–1848). Rennes, 2004.

239

О квартале Шоссе д’Антен см. примеч. 20 и 61 /В файле — примечания № 130, 171 — прим. верст./, предместье Сен-Жак имело репутацию студенческого квартала, предместье Сен-Дени — квартала лавочников, предместья Сен-Марсо и Сен-Антуанское — кварталов рабочих и ремесленников. Роднит все названные кварталы тот факт, что их жители, в отличие от легитимистов, признавали июльскую власть.

Господин де Вьель-Кастель между тем поступил совсем иначе; героем он избрал немца, вестфальца; мы не в силах уразуметь, что общего этот человек имеет с Сен-Жерменским предместьем.Он приезжает в Париж и отправляется на бал к госпоже де Блакур,одной из знаменитостей Сен-Жерменского предместья.Это могло бы стать прекрасным поводом для язвительной сатиры либо для прелестной эпиграммы: можно было бы изобразить все Сен-Жерменское предместье,но не в особняке де Блакура и не у графини де Блакур, но в доме господина Флаша, или Блейка, или Блика, в доме безвестного чужака, принятого, обласканного, прославленного Сен-Жерменским предместьемв благодарность за несколько устроенных им балов и за несколько лишних свечей, освещавших эти балы; Сен-Жерменское предместьевполне заслуживает подобной пощечины. Впрочем, господин де Вьель-Кастель чуть позже отвешивает ее со всей силы и без пощады. Герцогиня де Шалюкс спрашивает юного немца, будет ли он на балу у господина Штилера.Господин Штилер — один из тех иностранцев, которые, не смея тратить в своем отечестве деньги, там награбленные, являются в Париж, дабы вращаться в кругу здешней аристократии. «Нет, госпожа герцогиня, — отвечает вестфалец Жерар, — я у него не буду… я его знаю; в Пруссии его все знают, но никто не принимает». — Урок суров, но полезен [240] . […] Когда упреки справедливы, мы им рукоплещем; но мы не можем согласиться с теми укоризнами, которые почитаем бесцветными. Автор упрекает великосветское общество в том, что в нем царит злословие, что в нем болтают вздор о тех, кто пренебрегает этим обществом, безжалостно клевещут на тех, в ком это общество нуждается и кто, однако, его бежит. Но, положа руку на сердце, разве не происходит то же самое и в любом другом обществе? Разве жители других кварталов отличаются большей снисходительностью? Разве в провинции не умеют оболгать ближнего? Разве, если юноша живет один в своем замке, его оставят в покое? Разве не сочинят на его счет множество самых странных и самых отвратительных сказок? Сен-Жерменское предместьепохоже на все прочие предместья и общества; удивления достойна именно эта его похожесть; мы вправе были ожидать от него чего-то большего. Люди, которые с утра до вечера не занимаются ничем, кроме самоусовершенствования, могли бы держаться более любезно; умы, которые впитали в себя многовековую традицию элегантности и хорошего вкуса, могли бы выказывать больше изысканности; но ведь вы изображаете только светскую часть Сен-Жерменского предместья,вы смотрите на него извне, вы знаете только общество ветреное и фальшивое,а между тем вовсе не по этой исключительной, очень исключительной котерии должно судить обо всем предместье.Вдобавок завязка у романа ложная, он начинается так же, как тысяча других романов: героиня становится жертвой родительского произвола; ее забирают из монастыря, чтобы выдать замуж за человека, который годится ей в отцы.Провинциалы решат, что так все и обстоит на самом деле, что у нас по-прежнему, как до Революции, много отцов-тиранови что юных дев по-прежнему приносят в жертву дряхлым старикашкам.Между тем все это совершенная неправда: сегодня мужей, напротив, можно упрекнуть лишь в излишней молодости; во всем Сен-Жерменском предместьенайдется от силы десяток старых супругов, да и те были избраны по любви, пленены с помощью кокетства. Мы можем назвать вам два десятка супружеских пар, где муж и жена одногодки. В этом обществе множество супружеских пар могут быть названы образцовыми. Сен-Жерменское предместье —не что иное, как огромная голубятня, обитатели которой только и делают, что нежно воркуют. Наконец, господин де Вьель-Кастель обвиняет женщин из этого предместья в том, что они безжалостные кокетки, жестокосердые красавицы, не награждающие своих кавалеров ничем, кроме надежд, не умеющие ни мечтать о настоящем счастье, ни дарить настоящую любовь. Один неосторожный юнец воскликнул вчера, что это клевета; мы остановили его в ту секунду, когда он был готов перечислить дам, которые этого обвинения нимало не заслуживают. […]

240

Более подробную критику парижского высшего света за повиновение всем причудам безродного, но богатого иностранца см. в фельетоне от 29 февраля 1840 г. (наст. изд., с. 293–294 /В файле — год 1840 фельетон от 29 февраля — прим. верст./).

8 июня 1837 г.
Въезд в Париж принцессы Елены

Сад Тюильри в прошедшее воскресенье [241] был великолепен: небо, король, народ и весна — все умножало его красу. Глазам парижан предстало зрелище одновременно и радостное, и величественное! Горе вам, провинциалы, вы не видели этой роскошной картины и не увидите ее, ибо полотно не сохранилось. Вы только представьте этот день, какого парижане не упомнят! Небо… синее! Деревья… зеленые! Народ… опрятный! Толпа… веселая и нарядная, наслаждающаяся ароматами сирени в цвету. Признайтесь честно, вы ведь никогда не видели ничего подобного? Обычно в Париже если небо синее, это значит, что деревья стоят серые от пыли; обычно в Париже если деревья зеленые, это значит, что только что прошел дождь и народ заляпан грязью; превосходной погодой, стоявшей в воскресенье, мы обязаны случайности, если не сказать несчастью: ради того, чтобы увидеть в один и тот же день столько листьев и столько цветов, чтобы насладиться в один и тот же час и весной, и летом, нам пришлось целый месяц мучиться в ожидании тепла. Но зато в прошедшее воскресенье природа была блистательна, разом и нежна, и могуча, и молода, и сильна! Свежая, но зрелая, неопытная, но безупречная, она напоминала порядочную девушку, которая впервые влюбилась в двадцать пять лет: любовь ее чиста, как всякая первая любовь, но девушка отдается ей без остатка, посвящает ей все силы души.

241

4 июня 1837 г.

Как гордо тянутся вверх высокие каштаны! Какой великолепный вид имеют их роскошные цветы на фоне темной листвы!

Взгляните вместе с нами: какое прекрасное открывается зрелище! Перед нами главная аллея сада. Справа три ряда национальных гвардейцев; слева — три ряда пехоты. Позади них толпа — элегантная и переливающаяся тысячью цветов; перед нами — фонтан, устремляющий струю воды к солнцу; за струей воды виднеется обелиск, а за обелиском — Триумфальная арка. Вы все рассмотрели? Тогда поднимите голову, взгляните направо и налево: картину обрамляют высокие деревья и две террасы, заполненные народом; теперь опустите глаза и полюбуйтесь бесчисленными кустами сирени: все они расцвели в один день. Какой аромат! Какая прекрасная погода! Тсс! Вот и гонец; кортеж приближается. По аллее пролетает всадник, весь в пыли; за ним с неменьшей скоростью несется пудель; толпа покатывается со смеху. Проходит еще немного времени, и на аллею выбегает мопс, совершенно растерявшийся, если не потерявшийся; толпа смеется еще веселее. При виде этого первого, неожиданного кортежа толпа понимает, что следует запастись терпением. Женщина из народа, простолюдинка в круглом чепце, внезапно толкает престарелую кокетку: «Дайте мне глянуть на принцессу! Вы-то, сударыни, увидите ее при дворе». Старая кокетка бросает на женщину из народа взгляд, исполненный презрения, а затем говорит своей дочери: «Эта простая душа не знает, что v нее куда больше шансов побывать при этом дворе, чем у нас». — «Разумеется, — отвечает с улыбкой юная наследница, — если она выйдет за лавочника, то станет знатной дамой». Из этого разговора мы можем сделать вывод, что легитимисты тоже пришли взглянуть на кортеж. Кстати, вот наконец и он. Впереди движутся кирасиры; вот они разделились на две части, чтобы обогнуть пруд; блестящие кирасы отражаются в воде. Как это мило. — А вот конные национальные гвардейцы. Ах, какой великолепный конь у господина Л…! Да и вообще как хороша конная национальная гвардия!.. Вот король!.. Вот господин де Монталиве [242] , вот остальные министры! Они промчались слишком быстро; ничего не разглядеть. — Вот королева: Какой у нее благородный вид! Как она хорошо одета! Синий капот восхитителен! — Принцесса Елена смотрит в нашу сторону; какая молоденькая! — Ах! Мне ничего не видно, кроме ее шляпы; шляпа — сущая прелесть; из белой рисовой соломки с длинным пером марабу. А какой элегантный наряд: муслиновый редингот с розовой подкладкой. Господин герцог Орлеанский

верхом сопровождает карету королевы. — Но откуда взялись все эти женщины в экипажах свиты? Какие старые шляпы! Какие поношенные платья! Неужели ради торжественного въезда в Париж они не могли хоть немного приодеться? Серое платье с розовой шляпой — что может быть более заурядным? Кортеж имеет нищенский вид; экипажи уродливые и переполненные; так бывает, когда каретник, чтобы опробовать новую коляску и проверить, крепкие ли у нее рессоры, усаживает в нее всех своих рабочих и их друзей. Право, было куда приятнее дожидаться этого кортежа, чем видеть его воочию.

242

Граф де Монталиве получил во втором министерстве Моле должность министра внутренних дел.

Как бы там ни было, эта принцесса, о которой нам в течение двух последних месяцев прожужжали все уши, наконец приехала! Ее облик оказался приятной неожиданностью; ни об одной царственной особе не слышали мы отзывов менее лестных; ни единого разу язвительные портреты не возымели лучшего действия. Поистине, злословие приносит куда больше пользы, чем лесть, не говоря уже о том, что враги, как правило, ведут себя еще более неловко, чем друзья.

Прибытие принцессы Елены во Францию явилось для нас полной противоположностью иллюзии. Плод заблуждения издали кажется прекрасным; но подойдите поближе, и чары рассеются; на сей же раз все обстояло совсем наоборот. Пока юная чужестранка оставалась в Германии, нам твердили: «Принцесса Елена — настоящее чудовище; тощая, неуклюжая, с мерзкой рыжей шевелюрой и огромными немецкими ногами; руки как палки, глазки маленькие, а рот большой; она уродлива, как госпожа Такая-то и как мадемуазель Такая-то», — и говорящие называли по имени самых некрасивых жительниц Парижа. Но вот наконец принцесса двинулась в путь… и уже через несколько дней портреты ее сделались более лестными. Из рыжей она превратилась в бесцветную блондинку; из чудовища — в женщину некрасивую, но не лишенную изысканности. — Принцесса подъезжает к границе. Бесцветная блондинка делается светлой шатенкой; ножки ее оказываются — для немки — сравнительно изящными; никто уже не называет ее некрасивой. — Она прибывает в Мец… Лицо у нее уже не лишено прелести, осанка исполнена благородства… В Мелене у нее обнаруживаются прелестные ножки и обворожительные ручки; хоть портрет пиши… — В Фонтенбло она предстает на редкость приятной особой, а в Париже — хорошенькой!.. Еще пара лье, и она сделается первой красавицей. Впрочем, и без того ясно: нас обманули, но все кончилось хорошо; отказ от прежних заблуждений доставил нам ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда же заключается вот в чем: принцессу нельзя назвать писаной красавицей, но зато можно назвать прелестной парижанкой.Она принадлежит к числу тех миловидных особ, которых так любят у нас в Париже: хорошенькая головка в капоте, хорошенькая фигура в накидке, хорошенькая ножка в башмачке, хорошенькая ручка в отличной перчатке. Слишком худа, говорите вы? — но, господа, взгляните-ка на ваших любимых женщин; они далеко не так свежи, как принцесса, зато до ужаса тощи; не браните же то, что вы любите. В Париже реальностьполностью зависит от видимости. Мир является нам в виде диорамы, панорамы или неорамы [243] ; оптические эффекты составляют нашу ежедневную пищу; женщины у нас некрасивы? не страшно; если они кажутся красивыми, этого довольно. Важно не быть, а казаться. Итак, герцогиня Орлеанская — хорошенькая парижанка, женщина из числа тех, какие нам по нраву: ведь мы считаем красивым лицо, если оно миловидно, а фигуру — если она элегантна. Смею вас уверить, что в госпоже герцогине нет ничего от толстой красотки-немки с чертами правильными, но лишенными выражения, с походкой тяжелой и лишенной благородства; больше того, госпожа герцогиня обладает перед нашими парижскими причудницамитем огромным преимуществом, что она имеет вид принцессы,а они — вид кукол,между тем в куклах, на наш взгляд, ничего привлекательного нет: педантизм в области тряпок ничуть не лучше любого другого.

243

Модные парижские аттракционы первой трети XIX в. В панораме зрители располагались в центре круглого зала, на стенах которого помещалась картина, не имеющая ни начала, ни конца. Панорамы появились в Париже в 1800 г. и не утратили популярности до 1840-х гг. В диораме (усовершенствованной панораме) зрителям демонстрировали картины-декорации, написанные на обеих сторонах прозрачной ткани красками разной плотности и освещаемые искусственным светом то спереди, то сзади; круглая зрительная зала диорамы с помощью специального механизма медленно вращалась вокруг своей оси, что создавало дополнительные эффекты. Первая диорама появилась в Париже в 1822 г. Наконец, круглая «Неорама», открытая в 1827 г. на улице Святого Фиакра, изображала внутренность собора Святого Петра в Риме. О степени популярности панорам и диорам можно судить по эпизоду из романа Бальзака «Отец Горио» (1835), действие которого происходит в 1819 г. Допуская небольшой анахронизм (диорамы тогда еще не существовало), Бальзак заставляет своих персонажей в шутку прибавлять ко всем словам окончание «рама» — именно из почтения к «недавно изобретенной диораме, которая достигла большей оптической иллюзии, чем панорама».

Мы не бываем при нынешнем дворе и вместо дворца Тюильри посещаем только одноименный сад, а потому нас трудно заподозрить в пристрастности; тем не менее мы испытываем искреннюю симпатию к молодой женщине, которая, нимало не обольщаясь и ничуть не страшась, согласилась стать женой наследника французского престола. Добро пожаловать в нашу прекрасную страну, в наше гостеприимное отечество, госпожа герцогиня! Что скажете: разве не остались мы весьма учтивыми рыцарями? Конечно, два месяца подряд мы кричали на всех углах, что вы самая уродливая женщина во всей Германии; мы лгали — простите нас. Конечно, наши галантные депутаты целых три заседания торговались из-за миллиона на ваши семейные нужды [244] ; они обошлись с вами как со своей кухаркой, которой с превеликой охотой урезают жалованье; они пребывают во власти либеральных идей — простите их! Конечно, наши колкие журналисты каждое утро обрушивают на вас грубейшие оскорбления, посвящают вам несмешные эпиграммы и невнятные каламбуры; они отдают дань духу партий, французскому духу — простите их! Вы видели, как сияет от радости ваша новая семья; на то есть важная причина: король, ваш свекор, явился перед подданными, и впервые за последние два года ни один из подданных не выстрелил в него из ружья. Король сам был потрясен этим чудом. На небе ни единого облачка, на земле ни единого убийцы; какая удача! До чего же, однако, печальна жизнь, в которой удачей считается именно это! Да, госпожа герцогиня, вы отважная женщина, ибо, приехав во Францию, вы обрекли себя на разочарование во всех ваших убеждениях, на отказ от основ вашего воспитания; вы, дочь немецкого князя, еще верите в королевскую власть, а у нас от королевской власти не осталось и следа; вы, юная романическая особа, еще верите в достоинство женщины, а у нас женщина не пользуется ни малейшим уважением, даже ее слабость не внушает благоговения; женщину оскорбляют и унижают без стеснения и стыда, как если бы она могла отомстить обидчикам. Наконец, вы, ученица Гёте, отмеченная благословением великого поэта, вы, кому германский Гомер предсказал блестящую будущность, вы, вскормленная вымыслами и гармонией, вы еще верите в поэзию, а у нас поэзии больше нет! Спросите эхо, гуляющее под сводами вашего дворца, и оно ответит вам, что французские слова больше не рифмуются одно с другом; поинтересуйтесь у ваших августейших родственников, что сделалось с нашими великими поэтами; заговорите с ними о Шатобриане, сочинителе возвышенной поэмы «Мученики», — они ответят вам, что это легитимист, их злейший враг; заговорите с ними о Ламартине — они объяснят вам, что это депутат, который иногда голосует за предложения их правительства; заговорите с ними о Викторе Гюго — они скажут вам, что его не знают; ибо следует отдать должное нашей нынешней королевской власти, она вполне достойна нашей нынешней поэзии и представляет собой не что иное, как коронованную прозу; в царстве триколора из всех искусств важнейшим является живопись; Расин, живи он в наши дни и пожелай сделать свое имя и мысли известными июльским властителям, был бы вынужден намалевать какую-нибудь эмблему со стихотворной подписью. Таким образом, бедная молодая женщина, вы обречены проститься с вашими мечтами о величии и поэзии; во Франции сегодня не осталось ни принцесс, ни поэтов; у нас никто не будет вам льстить, никто не будет вас воспевать; при нашем дворе вы будете занимать место ничуть не более почетное, чем самая безвестная жительница Франции; зато, подобно ей, вы познаете блаженство, какое неведомо принцессам, приносимым в жертву царственному долгу: вы любите, вы любимы; утешьтесь же, любовь возвратит вам и поэзию, и королевскую власть.

244

Речь идет о миллионе, который палата после бурных дебатов постановила выделить наследному принцу по случаю его женитьбы.

15 июня 1837 г.
Пренебрежительность по обязанности. — Народные празднества.
— Определение счастья. — Принцесса Елена. — Виктор Гюго

Есть люди, которые уверены, что элегантность неотделима от пренебрежительности, которые убеждены, что презирать значит царствовать, и полагают, что, дабы прослыть человеком порядочным, необходимо брезговать народными празднествами. У них на все один ответ: «Как! Вы идете туда? Как? Вас забавляет это?»Послушать их, так та жизнь, которую ведут они, наполнена особенными удовольствиями, избранными радостями, исключительными ароматами и неповторимыми наслаждениями; говоря с ними, испытываешь унижение, ловишь себя на том, что завидуешь их блаженству, о глубине которого судишь по силе их презрения; не осмеливаешься признаться им в наивности, буржуазности, вульгарности твоих вкусов; смущаешься в их присутствии, как неотесанный крестьянин в присутствии горожанина; начинаешь сомневаться в том, что в самом деле счел забавным то празднество, от которого они постарались держаться подальше; краснеешь при воспоминании о той безумной веселости, которая тебя там охватила; теряешь веру в тонкость твоих ощущений при виде строгости их вкусов, — но все это до тех пор, пока ты наконец не найдешь в себе мужество разобрать это великое презрение, пока не обретешь довольно хладнокровия для того, чтобы оценить умственные притязания этих избранных существ и их право гордо предаваться скуке, и не обнаружишь, что все эти люди ведут существование самое ничтожное, что они наслаждаются забавами самыми бессмысленными, смеются над шутками самыми вульгарными, принимают за чистую монету разговоры самые неудобоваримые, самые праздные и, в довершение всего, восхищаются умами самыми посредственными; тогда ты вновь обретаешь независимость и осмеливаешься честно признаться в том, что ты существо не настолько чуждое мирозданию, не настолько отставшее от цивилизации, чтобы, повинуясь особой, высшей воле, видеть страшную пытку в том, в чем простые смертные видят источник радости.

В обществе людей элегантных издавна господствует убеждение, что нет ничего скучнее народного праздника. Мы и сами довольно долго разделяли этот предрассудок, но сегодня дерзаем его развенчать; мы смело признаемся, что любим народные праздники, потому что сыты по горло праздниками светскими. Во-первых, народные праздники имеют то преимущество, что проводятся под открытым небом и с открытым сердцем; во-вторых, публика там ведет себя куда более учтиво; если вам не раз случалось попадать в светскую сутолоку и в потоке избранников элегантности устремляться в залу для ужина, где уже давно нет мест; если вы на собственной шкуре испытали все колебания, все невольные капризы возбужденной великосветской толпы; если благоухающая рука в тонкой перчатке отвешивала вам восхитительный удар кулаком, а оголодавшая толстая графиня с неподражаемой грацией пихала вас локтем в бок; если вы видели, до чего может дойти гастрономическая страсть людей, слывущих благовоспитанными, — вы не станете строго судить толпу грубоватых простолюдинов и простите рабочему, который, невольно толкнув вас, непременно скажет: «Извиняйте!» — простите, потому что вспомните денди, который накануне наступил вам на ногу и даже не подумал извиниться [245] .

245

26 августа 1837 г. Дельфина начинает очередной фельетон с горестного признания в том, что, стоит ей опубликовать какое-либо утверждение, как оно тотчас из справедливого превращается в ложное, — например, стоило ей объявить, что простонародная толпа учтивее светской, как немедленно (вечером того же 14 августа, когда был написан этот фельетон) во время народного праздника на Марсовом поле случилась трагедия: по окончании фейерверка, когда толпа повалила к чересчур узким воротам, началась давка, в результате которой погибли более 40 человек.

Что касается нас, то нам народные праздники по душе; нас радует зрелище всеобщего веселья. Мы любим шесты с призом на верхушке, потешные огни и алюминации.Нам приятнее видеть сотню тысяч человек, развлекающихся на парижских улицах, чем четыре сотни человек, зевающих в гостиной; но мы бы не хотели, чтобы развлечения эти дорого обходились их участникам. Мы бы не хотели, чтобы праздник, устроенный для рабочих, привел их к разорению; мы бы не хотели, чтобы на неделе случалось два воскресенья. Зачем веселиться в среду [246] ? Веселье в среду обходится очень дорого. Почему было не перенести праздник с сегодняшнего вечера на ближайшее воскресенье? Ведь это не тезоименитство, которое отложить невозможно. Зачем в городе, населенном рабочими и торговцами, без всякой нужды прерывать работу и торговлю? Для трудящегося человека потерянный рабочий день — настоящая беда. В такой день он много тратит и ничего не зарабатывает. Устраивайте же все ваши празднества в воскресенья, тогда народ будет развлекаться на них без горьких сожалений и сердечных угрызений. Правительству не пристало соблазнять малых сил; вы отменили религиозные праздники, не заменяйте же их своими собственными; не дарите господину префекту департамента Сена те часы досуга и покоя, какие вы отняли у Господа.

246

14 августа, когда был устроен праздник в честь бракосочетания герцога Орлеанского (см. предыдущее примеч.), приходилось на среду.

Сегодня с утра все ребятишки сияют от счастья; они весело скачут под окнами и кричат: «Погода хорошая, мама, погода хорошая; мы пойдем в лавочки на Елисейские Поля!» И воображению их представляется целая гора лепешек и пряников. Выйдя из дому, чтобы разузнать, как чувствует себя ваш любимый конь, который в последнее время как-то погрустнел и лишился аппетита, ибо не хуже вас ощущает наступление весны, — так вот, выйдя из дому, вы встречаете во дворе дочку вашей привратницы; голова у девочки окружена ореолом белых папильоток. Эти удивительные приготовления наводят вас на мысль о планах экстраординарных. На ваш вопрос девочка отвечает, с трудом сдерживая восторг: «Сегодня вечером мы с папой, тетей и слугой идем в гости к госпоже Жирар». Тем самым сразу объясняется явление папильоток. «Держи, — говорите вы, — это тебе на пирожное». И вы даете девочке 20 или 40 су — смотря по тому, сколько у вас при себе мелочи, а девочка благодарит вас, опуская глаза с видом мрачным и смущенным; впрочем, не успеете вы отвернуться, как она уже опять сияет от удовольствия, скачет, как козочка, и бежит хвастаться своей беленькой монеткойперед всеми жителями дома. «А мне господин с антресолей дал на пирожное вот чего!» — объявляет она, и вы мгновенно обретаете во всей округе громкую славу; теперь вы и шагу не можете ступить без того, чтобы не услышать, как некое юное и вполне корыстное существо вежливо говорит вам: «Здравствуйте, сударь». А поскольку вы уже успели позабыть ваш мимолетный приступ щедрости, вы предаетесь возвышеннейшим размышлениям о прекрасном воспитании, получаемом детьми из народа, и не догадываетесь о той основополагающей роли, какую сыграли в этом приобщении к цивилизации вы сами.

Поделиться с друзьями: