Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Пожалуй, вот-вот дело дойдет и до нас. Правда, сначала мы опять ждем, но картина, представшая нашему взору, так любопытна, что теперь мы ждем более терпеливо. Наконец нам позволяют выйти во двор. Мы усаживаемся в берлину; сиденье мягкое и очень удобное. Мы опять ждем, ждем, ждем — ждем, пока всех пассажиров упакуют в вагоны; всего нас было около шести сотен; кто-то, правда, утверждал, что нас больше тысячи, но этот кто-то, должно быть, умирал от страха, а у страха, как известно, глаза велики. Наконец трубит рог, мы ощущаем легкий толчок и трогаемся с места. Было без четверти семь; дорога оказалась настолько же приятной, насколько тягостным было ожидание; наслаждение быстрой ездой изгладило из нашей памяти все неурядицы. Сиденья, находящиеся поблизости от колес, наименее удобные; наш вам совет: старайтесь занимать другие места. В прочем же — да здравствует железная дорога! у нас нет ни малейшего сомнения в том, что поездка по ней — приятнейшее из путешествий; мчишься с ужасающей быстротой, но никакого ужаса при этом не испытываешь; право, поездка в почтовой карете или в дилижансе куда страшнее и опаснее, особенно при спуске с горы; плохо только одно: мы, французы, — люди ужасно небрежные и ухитряемся испортить своей небрежностью прекраснейшие изобретения человеческого гения: новое транспортное средство способно домчать вас до Сен-Жермена за двадцать восемь минут, это правда, но если при этом вы целый час дожидаетесь отправления в Париже и три четверти часа — в Сен-Жермене, путешествие вовсе не кажется вам таким уж быстрым. Происходит же все это потому, что у нас каждый презирает собственное ремесло; у каждого имеется занятие куда более интересное, чем исполнение служебных обязанностей. Чиновник презирает свою контору и никогда не является туда вовремя; он сочиняет стихи или водевили и приходит на службу с опозданием, потому что репетировал.Кассир презирает свою кассу; он занят биржевыми спекуляциями и приходит на службу с опозданием, потому что ему назначили деловое свидание. Приказчик презирает свою лавку; он становится
Страшно даже подумать, к чему может привести эта французская независимость, заключающаяся, среди прочего, в презрении к собственному ремеслу и в пренебрежении собственным долгом, когда столкнется с изобретениями, требующими особенного внимания и особенной осторожности; служащие, которые по недосмотру заставили вас три четверти часа дожидаться отправления поезда, вполне могут однажды по рассеянности пустить ваш вагон под откос; спешим обратить на это внимание господ управляющих железной дорогой. Будет досадно, если на прекрасное нововведение, стоившее таких больших денег и так удачно воплощенное в жизнь людьми великих достоинств, бросят тень легкомыслие глупца или небрежность лентяя. Довольно и того, что по железной дороге разъезжают безмозглые путешественники, сплошь и рядом создающие опасность на пустом месте.
Мы уже говорили, что у нас всякий презирает собственное ремесло; лишнее доказательство этому — брошюра, которой торгуют при входе на железнодорожную станцию. Вы полагаете, что найдете там краткую историю железных дорог с именами и датами, цифрами и фактами, — историю простую и ясную, изложенную коротко и, главное, без лишних слов; ведь толкуя о транспортном средстве, которое сокращает расстояния, непозволительно удлинять фразы. Ничего подобного: вам преподносят шедевр изящной словесности, образец железнодорожного красноречия. Вы имеете дело не с инженером, а с литератором. Расспросите его, поинтересуйтесь, в какой стране была проложена первая железная дорога: в ответ вы услышите рассуждения о Луксорском обелиске и Триумфальной арке на площади Звезды. Вопрос: «Кто построил первую железную дорогу?» Ответ: «Гора Валерьен [291] склоняет голову и провожает взором вагоны, быстрые, как вихрь». Попробуем еще раз. Вопрос: «Сколько в Европе железных дорог? ведь теперь они для нас важны ничуть не меньше, чем реки». Ответ: «Мимо пролетает Нантер в венке из роз; прощайте, белые домики с зелеными ставнями, мечта Жан-Жака!» Вы довольны? Спросите у этого автора, кто изобрел паровую машину, и вы получите ответ еще более удивительный. Автор солжет; он не скажет: «Ее изобрел Фултон!», он назовет изобретателем «гениального старца, которого кардинал де Ришелье заточил в лечебницу для умалишенных» и станет толковать о пресловутом письме Марьон Делорм — прелестнейшей из мистификаций, какие когда-либо выдумывали остроумные люди и повторяли парижские газеты [292] ; вы узнаете на сей счет много занимательного. Но если на газетных страницах эти витиеватые фразы и блестящие фантазии приходятся весьма кстати, в брошюре они совершенно неуместны; ее открывают не за этим; в ней ищут точные цифры и достоверные факты, а не разглагольствования, да еще такие пространные. Раз уж мы едем по железной дороге, то имеем право требовать, чтобы фраза, начатая при отправлении, закончилась хотя бы при окончании поездки [293] .
291
Возвышенность в окрестностях Парижа, вдоль которой проходила первая железная дорога.
292
Журналист Самюэль-Анри Берту (с 1836 г. сотрудничавший в «Прессе») в ноябре 1834 г. опубликовал в журнале «Семейный музей», который выпускал вместе с Э. де Жирарденом, письмо, якобы написанное знаменитой куртизанкой Марьон Делорм графу де Сен-Мару. В письме, датированном 3 февраля 1641 г., рассказывалось о том, как Марьон посетила больницу для умалишенных Бисетр и услышала там от некоего Соломона де Коса, жертвы кардинала Ришелье, рассказ об удивительном изобретении — способе приводить экипажи в действие с помощью кипящей воды. Берту сочинил эту мистификацию исключительно ради того, чтобы сопроводить текстом рисунок Гаварни, который изображал безумца и который редактор не успел включить в предыдущий номер. Однако стилизация оказалась столь правдоподобной, что даже после того, как в 1847 г. Берту сам признавался в авторстве, одна из парижских газет продолжала настаивать на подлинности этого текста (журналист газеты «Мирная демократия» утверждал даже, что держал в руках оригинал письма). См.: Figuier L.Les merveilles de la science. P., 1867. T. 1. P. 19–22.
293
Через неделю, 9 сентября, Жирарден рассказала о том, как железнодорожные служащие отреагировали на критику: «Предсказания наши порой не сбываются, зато упреки, напротив, оказываются услышаны, и мы этим очень гордимся. Приятно, когда к вам прислушиваются, пусть даже вы ни на что подобное не претендовали и всего лишь шутили. После того как мы рассказали об оплошностях железнодорожных служащих, те сделались точны, как часы. У нас для того, чтобы человек хорошо работал, нужно дать ему понять, что за ним наблюдают: если он вознамеритсявыполнять свою работу хорошо, то будет работать превосходно; главное — чтобы он возымел такое намерение. После этого вы можете быть совершенно спокойны: все пойдет как по маслу. Прежде отъезд запаздывал на три четверти часа, сейчас, если отправление назначено на полдень, ровно в полдень оно и происходит; восемь сотен пассажиров одновременно занимают места в вагонах, что нельзя не счесть чудом; почему же это происходит? Потому что теперь служащие понимают важность своей миссии, потому что они сказали себе, как депутаты, поднявшиеся на трибуны: „Господа, вся Франция смотрит на нас!“ — и это чистая правда, поскольку сегодня железная дорога привлекает к себе все взоры. Она занимает все умы, возбуждает всеобщее любопытство. Вчера некто сказал, что со времен появления в Париже жирафы ни одно событие не производило здесь такого большого шума. Бедная жирафа! сколько людей предсказывали ей скорую смерть! Говорили, что она никогда не приживется в нашем климате, — точно так же сейчас утверждают, что у нас никогда не приживутся железные дороги; ведь мы, хоть и слывем легкомысленными, встречаем все новое в штыки; мы любопытны, но недоверчивы. Когда на площади Согласия устанавливали обелиск, находились люди, которые предсказывали, что он упадет и разобьется вдребезги, между тем обелиск до сих пор стоит на своем месте, жирафа здравствует в Ботаническом саду, а железные дороги, что бы ни говорили маловеры, скоро покроют всю страну» (1, 240–241). Жирафа, подаренная вице-королем Египта Мехмедом-Али Карлу X, появилась в Париже в 1827 г.
Мы мечтали уехать, мы уехали и уже воротились назад. — Так скоро? — Да, так скоро. Мы ведь ездили недалеко и не ради собственного удовольствия. Мы отъехали от Парижа на небольшое расстояние и произвели разыскания; мы желали взглянуть на парижан глазами провинциала: не знать тех, для кого работаешь, — большой порок. Нужно время от времени пытаться поставить себя на место публики; так что мы последовали примеру того простодушного маляра, который, рисуя ночной колпак для лавки колпачника, то и дело слезал со стремянки и переходил на противоположную сторону улицы, чтобы полюбоваться сделанным. Он прикрывал глаза, как делают великие живописцы; он восхищался своим творением; он осматривал его со всех точек зрения, затем взбирался обратно на стремянку, наносил несколько мазков, оттенял контур колпака — и снова отправлялся на другую сторону улицы; мало того, он водружал колпак себе на голову и смотрелся в зеркало, чтобы убедиться, что ничего не упустил и сохранил верность модели; одним словом, он трудился над изображением этой скромной эмблемы буржуазной жизни так же тщательно и вдумчиво, как трудится великий художник над изображением великого подвига или прославленной битвы, Бонапарта, Океана или любимой женщины.
Так вот, теперь мы знаем, какое впечатление производит наш ночной колпак; нам известны все наши недостатки, точнее сказать, недостатки тех любезных читателей, для которых мы пишем: людям, живущим вдали от Парижа, хочется — теперь мы это знаем по себе — быть в курсе парижской жизни, а именно всех ее мелких дрязг и больших глупостей. Сплетни, выдумки, даже наветы — провинциалам интересно все; на расстоянии двадцати лье от Парижа ложные известия привлекают ничуть не меньше внимания, чем правдивые; не то чтобы в провинции им верили или хотели верить, но провинциалам хочется знать все, что обсуждают в столице. Житель провинции ценит возможность сказать: «Об этом, кажется, толковали в Париже», — пусть даже речь идет о вещи самой немыслимой. Провинциалу важно все, включая заблуждения большого города; он хочет повторять за столицей все, включая ее ошибки; если Париж пережил страшную панику, провинция не желает оставаться в стороне; если Париж вынес честному человеку несправедливый приговор, провинция хочет разделить со столицей ее вину и ее раскаяние; если Париж целый месяц с восторгом смаковал какую-нибудь клевету, провинциал притязает на свою долю удовольствия; он требует доступа ко всем, даже самым скверным выдумкам, а если вы, руководствуясь чувством справедливости, брезгливости или сострадания, желаете его уберечь, он говорит с досадой: «Подумать только, моя газета не сказала об этом ни слова!..» Что ж, отныне его газета будет об этом рассказывать, но рассказывать
по-своему; мы не станем выдавать ложь за правду; мы скажем вам, раз уж вы хотите знать все: «Вот о чем вчера врали в Париже». […]Каждый из нас имеет свое собственное представление о роде человеческом; каждый создает собственную классификацию и выделяет внутри огромной семьи, именуемой человечеством, разные группы согласно их вкусам, добродетелям и порокам. Ученые разделили людей на расы: египетскую, греческую, славянскую и проч. и указали отличительные черты, по которым можно немедленно узнать любого представителя той или иной расы; именно этой премудростью они руководствуются в своих сношениях с обществом, например, при выборе знакомств: настоящий ученый, уверенный в выводах своей науки, никогда не возьмет в жены женщину неподходящей расы, никогда не наймет слугу, принадлежащего, например, к расе греческой. Греки, скажет он, народ смышленый, но все сплошь воры и чревоугодники. Под греками он разумеет не жителей Пелопоннеса, но людей, имеющих определенное телосложение, определенную форму черепа, определенные руки, ноги и челюсти. Грек — воришка и чревоугодник, он съест у меня сахар, — думает ученый и нанимает слугу, принадлежащего к расе более почтенной, не такой смышленой, но зато отличающейся безупречной честностью и преданностью; правда, этот слуга — болван, и у него на глазах из дома ученого выносят все столовое серебро. Вот до чего доводит ученость [294] .
294
Об истории «расиалистских» доктрин во Франции в XVIII–XIX вв. см.: Тодоров Цв.Раса и расизм // Новое лит. обозрение. 1998. № 34. С. 5–36; Риньоль Л.Френология и дешифровка рас // Там же. 2008. № 93. С. 11–25. Среди многочисленных классификаций рас, предложенных учеными в первой половине XIX в., существовала и такая, где в отдельный разряд была выделена «египетская раса», включавшая в себя не только древних египтян, но и негров. Впрочем, Дельфина вряд ли входила в такие тонкости; в данном случае речь вообще идет не столько о расах, сколько о социальных репутациях и стереотипах восприятия тех или иных национальностей.
У врачей — другая система, основанная на показаниях их ремесла; они делят людей по темпераментам и с первого взгляда определяют, к какому разряду принадлежит тот или иной человек; для них вы не господин Такой-то и не госпожа Такая-то, не мужчина и не женщина, а холерик или сангвиник, меланхолик или флегматик. Мы знаем одного высокоученого доктора, который так пристрастился к этой медицинской классификации, что выражается исключительно следующим образом: «Этот юный холерик,которого я вчера у вас видел, не глуп». — «Это господин де Икс…» — «Ах вот как! Я когда-то был хорошо знаком с его матушкой; прелестная была женщина, а насколько сангвиническая!» Если вы приметесь в его присутствии журить нерадивую горничную, он покачает головой и шепнет: «Да ведь она же флегматичная!» А если прелестное дитя подбежит его обнять, он приласкает ребенка со словами: «Превосходный темперамент! Сангвинический с примесью меланхоличности!..» Впрочем, каков бы ни был темперамент у больных, холерический, флегматический или сангвинический с примесью меланхоличности, этот врач лечит их всех одинаково и сводит в могилу с самой восхитительной беспристрастностью.
Со своей стороны, философы делят человечество на разряды согласно нравственным свойствам людей; в такой системе есть большой смысл, особенно если приложить ее к жизни общественной. Один остроумный человек объяснил нам, что, по его мнению, род человеческий делится на две части: ведущихи ведомых,на тех, кто всегда и везде командует, и тех, кто, напротив, ничего не начинает делать без команды; на предметы и их отражения, на пастухов и баранов, на Орестов и Пиладов; собеседник мой прибавил, что искусство управлять, иначе говоря, искусство выбирать, полностью зависит от правильного применения этой классификации. В самом деле, есть такие занятия, которые подходят исключительно ведомым;напротив, с другими способны справиться лишь ведущие.Наконец, есть такие дела, которые вначале следует поручать ведущим, а по прошествии известного времени передавать ведомым; ведущиебудут создавать, готовить почву, давать толчок, закладывать фундамент великих предприятий; потом настанет черед ведомых,они будут слепо исполнять все, что им поручили, и ни на йоту не отклонятся от пути, указанного ведущими.Первые наделены гением, отвагой и волей; вторые — терпением, которое порой заменяет силу. Достоинство одних — энергия; достоинство других — мера; и те и другие могут совершить очень многое, при условии, что попадут на подобающее место. Все дело в том, чтобы каждого к этому месту приставить. Все наши французские беспорядки имеют причиной именно то обстоятельство, что ведомыеу нас частенько занимают место ведущихи, повинуясь указаниям других, невидимых ведущих, действуют, сами того не понимая, в интересах этих тайных руководителей и в ущерб себе самим. Вдобавок в нашей стране ведомые—большая редкость; а вести за собой нацию, где каждый второй — ведущий,дело нелегкое.
Одна женщина острого ума или, по крайней мере, слывущая таковой, предложила свой собственный, новый и весьма изящный способ классифицировать людей и отыскивать причину общественных потрясений. Человечество, говорила она, разделяется на две большие нации, которые воюют друг с другом не на жизнь, а на смерть, которые ненавидят и презирают друг друга и будут ненавидеть и презирать друг друга до скончания века. Вы можете сколько угодно издавать законы, провозглашать свободы, даровать хартии, отменять налоги, — эти две нации будут враждовать по-прежнему. Что же это за два народа, поклявшиеся друг другу в вечной ненависти? Добрые и злые? — Нет. — Большие и малые? богатые и бедные? — Нет. — Сильные и слабые? обманутые и обманщики? — Нет. — Но кто же, в конце концов, эти два непримиримых племени?.. — Те, кто моет руки, и те, кто рук не моет! Все дело именно в этом.
Последние полвека вся политика нашей страны есть не что иное, как то и дело возобновляющаяся битва между этими двумя враждующими нациями. Повторим еще раз, этой войне не будет конца: те, кто не моет рук, вечно будут питать ненависть к тем, кто руки моет, а эти последние вечно будут презирать тех, кто рук не моет. Никогда вам не удастся объединить эти два разряда, никогда они не смогут жить в мире, потому что, как мы уже имели честь докладывать, есть на свете вещь необоримая — отвращение, и есть на свете вещь невыносимая — унижение; меж тем в этом случае одна из противоборствующих сторон обречена вечно испытывать отвращение, а другая — вечно страдать от унижения. Никогда вы не заставите денди жить бок о бок со старьевщиком; никогда вы не дождетесь, чтобы уродливая и завистливая женщина добровольно окружила себя красавицами. Так вот, точно так же те, кто моет руки, никогда не найдут общего языка с теми, кто рук не моет. На первый взгляд такой способ классифицировать людей кажется неудачной шуткой, но вдумайтесь — и он покажется вам не таким уж бессмысленным; если подойти к делу с умом, возможно, пожалуй, вывести из него вполне серьезную теорию; но это уже не по нашей части.
Наконец, вот четвертый и последний способ классификации, о котором нам напомнил новый балет [295] и ради которого мы, собственно, и завели разговор обо всех предыдущих способах.
Испокон веков людей разделяют на разряды, руководствуясь их сходством с тем или иным животным. Говорят, что каждого из нас можно уподобить какому-нибудь зверю,более или менее хищному, более или менее смышленому; у каждого в лице есть что-то от одного из представителей животного царства. Вы, например, вылитый орел; вон тот господин недалеко ушел от шакала, вон та дама смахивает на куницу, а вон та барышня — на белку. Такой способ классификации всем известен, и многие люди берут его на вооружение; меж тем один из наших друзей поставил вопрос куда более решительно; по его мнению, род человеческий четко разделяется на две несхожие расы, а именно на СОБАК и КОШЕК. Из этого не следует, что все мы живем друг с другом, как кошка с собакой; напротив, друг наш признает, что между двумя этими расами существует взаимное тяготение; они различны, но не враждебны друг другу. Вот что он имеет в виду: особа, принадлежащая к собачьей расе,имеет все добродетели собаки: доброту и отвагу, самоотверженность, преданность и прямоту; но та же особа страдает и всеми собачьими недостатками: легковерием и нерасчетливостью, а главное, добродушием — да-да, именно добродушием; ведь это свойство, конечно, украшает наше сердце, но, увы, портит наш характер. Другими словами, человек-собака наделен нешуточными достоинствами, но, как правило, редко может похвастать расторопностью и обаянием. Человек-собака не умеет пленять и соблазнять; он создан для серьезных дел; его ждут должности, требующие храбрости, прямоты, честности; из людей-собак выходят хорошие солдаты; из них же получаются самые лучшие мужья и самые лучшие слуги, преданные друзья, хорошие товарищи, восхитительные простаки, герои, поэты и филантропы, нотариусы, которые никогда не обманывают, и бакалейщики, которые никогда не обсчитывают; комиссионеры, водоносы, кассиры, банковские и почтовые служащие; говоря короче, человеку-собаке более всего подходят такие занятия, которые позволяют оставаться честным.
295
«Кошка, превращенная в женщину» — балет-пантомима на музыку А. Монфора, который в октябре 1837 г. был поставлен в парижской Опере. Если верить фельетону Дельфины от 7 октября 1837 г., Фанни Эльслер, исполнявшая главную роль в этом балете, во время репетиций нарочно завела себе белую кошечку, хотя вообще кошек терпеть не могла.