Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Человек-собака нравится всем, кто сводит с ним знакомство, но редко бывает любим; человек-собака создан для дружбы; он способен живо чувствовать любовь, но не рожден для того, чтобы ее пробуждать. Женится человек-собака не на той женщине, которой он вскружил голову, а на той, которая вскружила голову ему. Человек-собака дает деньги взаймы начинающим водевилистам, а они отказывают ему во входных билетах; семья человека-собаки чаще всего состоит из неверной жены, которую он обожает, и неблагодарных детей, которые его разоряют. Сократ и Регул, добродетельный Калас и Вашингтон — все они принадлежали к числу людей-собак.
Человек — кошка,напротив, если от чего и страдает, то исключительно от провала очередной интриги. Он не обладает ни одним из достоинств человека-собаки, но зато извлекает из всех этих достоинств немалую пользу: он эгоист и скряга, он тщеславен, ревнив и коварен, зато он предусмотрителен, ловок, кокетлив, очарователен, он умеет убеждать, он блещет умом, знанием жизни и чарами соблазнителя. Он наделен врожденной опытностью,он угадывает то, чего не знает; прозревает то, что от него скрывают; послушный чудесному инстинкту, он отстраняет от себя все, что способно ему повредить; человек-кошка презирает бесполезные добродетели и уважает те, которые могут ему пригодиться. Из людей-кошек получаются великие дипломаты, интенданты, а также… Впрочем, мы не хотим никого обидеть. Из людей-кошек выходят неотразимые соблазнители и вообще все те мужчины, которых женщины называют коварными! К числу людей-кошек принадлежали Одиссей и Ганнибал, Перикл и маршал де Ришелье; сегодня именно из этой расы вышли многие наши законодатели мод и некоторые государственные мужи, например господин
Но это еще не все: следует учитывать также плоды воспитания. Человек-собака, выросший среди людей-кошек, может, ценою неустанного труда, приобрести иные из полезных пороков своих хозяев и утратить иные из своих пагубных добродетелей; он сделается более подозрительным и менее великодушным; он научится притворяться и действовать расчетливо; он сохранит природную доброту, но научится ловко увиливать от тех, кто желает этою добротою злоупотребить; он придаст лоск своему сердцу и уму, иначе говоря, будет предан, зная меру, и совестлив, не идя на жертвы; в общем, он усвоит некоторые дурные чувства и тем усовершенствует свой характер. Из людей-собак, воспитанных среди кошек, людей-собак, воспитанных, например… в Нормандии [296] , получаются восхитительные префекты и банкиры, фабриканты и промышленники; все они порядочные люди, знающие свет; они никогда не позволят себя обманывать, но и сами никого обманывать не станут, одним словом, при необходимости пойдут на хитрость, но не погрешат против совести; они пленительны, поскольку манеры их элегантны, а речи кокетливы; они умеют понравиться собеседнику, поскольку знают, что ему понравиться не может; они разом искренни и льстивы, простодушны и недоверчивы, очаровательны и угрюмы; они, что называется, оригинальны; они любезны и зачастую любимы.
296
Жители Нормандии слыли хитрецами и лицемерами, мастерами увиливать от прямого ответа; жители Бретани, которых Дельфина упоминает чуть ниже, имели репутацию упорных и страстных защитников старины, католической веры и королевской власти.
Но самая драгоценная и утонченная из всех пород, самый блистательный плод воспитания — это человек-кошка, выросший среди благородных псов; человек-кошка, выросший, например… в Бретани! Это существо неотразимое, стоящее на высшей ступени развития, это образец для подражания и средоточие всех совершенств; он сохраняет все свои врожденные свойства: ловкость, глубокий ум и безотказное чутье, изящество и гибкость, вкрадчивость и тонкость, но в то же самое время усваивает себе все добродетели своих хозяев: ведь при наличии твердой воли добродетели можно усвоить. Черты характера дарует нам природа, но добродетели — плод воспитания; скупой ребенок, если его пристыдить, может сделаться щедрым; трус может стать храбрецом; даже эгоист может начать творить добро — из гордыни; но у человека, родившегося неуклюжим, вечно все будет падать из рук, а лентяй никогда не доведет ни одного дела до конца. Человек-кошка, вырастая среди собак, приобретает, таким образом, недостающие ему благородство, великодушие, прямоту; он, пожалуй, даже не знает меры в применении всех этих сокровищ, ибо трудно сохранить умеренность, распоряжаясь добродетелями благоприобретенными; новообращенный человек-кошка великодушнее обычных людей-собак: он осыпает благодеяниями даже своих врагов; он так боится прослыть эгоистом, что по доброй воле действует себе во вред и всегда выбирает для себя худшую долю. Он не доверяет собственной коварной природе и в борьбе с нею выказывает чудеса самоотвержения и преданности; он беспрестанно сражается с собственным характером и оттого приобретает еще больше прелести. Ведь что пленяет нас более всего? опасность и тайна. Так вот, человек-кошка, воспитанный среди собак, имеет в своем полном распоряжении оба эти безотказных средства. Отчего лживые люди так очаровательны? Оттого что нас влечет к ним ощущение опасности и таинственности; именно в этом и состоит весь секрет их притягательности; они внушают нам смутный страх — вот и опасность; они обманывают нас — вот и тайна; однако стоит нам разгадать этих людей, как ничтожество их делается для нас совершенно очевидным и очарование улетучивается навсегда. Иное дело человек-кошка: его чары вечны; от природы он коварен — вот и опасность; он скрывает свои дурные мысли — вот и тайна; однако ему всегда удается подавить свои дурные свойства, и вы всегда остаетесь с ним в дружбе. Он привораживает вас, пробуждая в вашей душе два могущественных чувства: восхищение и страх. Пример человека-кошки, воспитанного среди людей-собак, — Бонапарт, корсиканец, мечтавший не о мести, а о славе.
Рассуждение наше несколько затянулось, а сказать-то мы, собственно, хотели одну-единственную вещь: мадемуазель Эльслер не создана для роли в спектакле «Кошка, превращенная в женщину».
А вот уже и охотники возвращаются из Версаля. Членам «Союза» [297] нынче утром повезло; им выпало преследовать восхитительную белую лань. Она великодушно устремилась в чащу и повела себя как настоящая царица леса, а не так, как тот подлый обманщик лис, что однажды испортил охотникам весь праздник. Утверждали, что несколько охотников свалились с коней; это неправда; на самом деле один и тот же охотник пять раз свалился с одной и той же лошади; в остальном же охота прошла без происшествий, если не считать смерти лани, которую не смогли уберечь от ярости собак ни ее собственное проворство, ни филантропические побуждения охотников. Во вторник предстоит большая охота на оленя, и многие наши элегантные дамы располагают непременно побывать в Круа-де-Берни [298] .
297
«Союз» — клуб, основанный в 1828 г. известным англоманом герцогом де Гишем; в число его членов входили по преимуществу дипломаты и аристократы-легитимисты, недовольные новой властью.
298
Круа-де-Берни — равнина к югу от Парижа, между Версалем и Шуази-ле-Руа, где устраивались скачки и охота; этот топоним стал названием «романа-стипль-чеза», который летом 1845 г. публиковали в «Прессе» Т. Готье, Ж. Мери, Ж. Сандо и Дельфина де Жирарден (см. подробнее примеч. 519 /В файле — примечание № 629 — прим. верст./).
Давеча мы поступили очень неосторожно и только теперь это осознали. Разделение человечества на людей-псов и людей-кошек было просто шуткой, и шутка эта имела немалый успех; одно удовольствие было видеть, как люди-кошки смиренно признавали себя людьми-собаками, а толстый и добродушный человек-пес шепотом делился тонким наблюдением: «Боюсь, что я-то самый настоящий кот». В общем, эта шутка удалась. Другое разделение, на ведомыхи ведущих,куда более серьезно и вдобавок придумано не нами; его тоже приняли хорошо, потому что оно никого не обижало, не говоря уже о том, что каждый волен был причислить себя к ведущим.Слабый ум идет на любые хитрости, стремясь выдать себя за то, чем он не является; всякая слабость непременно притворяется некоей силой: например, упрямство, которое есть не что иное, как самая настоящая слабость, именуется теми, кто щедро наделен этим качеством, твердостью убеждений; нерешительность выступает под именем осторожности; глупость — под именем верности собственным убеждениям, а лень — в маске приверженности традициям; люди слабого ума могут заблуждаться на свой счет, и потому они ничуть не обиделись, когда мы объявили во всеуслышание, что в мире существуют слабые люди, которые пляшут под дудку других, более сильных людей; слабые просто не узнали себя. Но вот с теми, кто не моет рук, все обстоит куда серьезнее; их-то не обманешь! Можно быть злым, но считать себя добрым, можно быть идиотом, но считать себя остроумным, можно быть уродом, но считать себя красавцем, но невозможно не мыть рук и при этом считать, что ты их моешь; улики налицо; ошибки быть не может; даже льстец тут бессилен; пусть тысячи царедворцев каждое утро нахваливают государю его удивительное умение мыть руки, он не сможет им поверить, если на самом деле их не моет. Так что, объявив о существовании таких людей, мы допустили непростительную неосторожность; вы высказали страшную правду, она попала в цель, и теперь мы имеем заклятых врагов в лице всех тех господ, которые не моют рук! О горе нам! […]
[…] Говорят, что всю последнюю неделю обиженные
ученые натравливают на нас диких зверей [299] ; право, это называется злоупотреблять служебным положением. Нас оклеветали в глазах хищников: медведям сказали, что мы ценим только хорошие манеры, и они намерены встретить нас неласково; тигра уверили, что мы набрасываемся на всех окружающих, и он возненавидел нас — из ревности; слона тоже настроили против нас; наконец, клеветники добрались даже до льва: они сказали ему, что мы назвали его карикатурой на пуделя; лев в ярости, а между тем хранителю дан приказ в виде исключения провести нас в его ложу [300] … то есть, простите, в его клетку! Итак, если в следующую субботу газета выйдет без нашего очередного фельетона, мы заранее просим читателя нас извинить. Мы не сможем ничего написать по очень уважительной причине: к этому времени нас уже съедят.299
В конце предыдущего фельетона (от 28 октября 1837 г.) Дельфина описала самку шимпанзе по кличке Жаклина, которая содержится в Ботаническом саду, но которую мало кому показывают, и вот почему: «Злые языки утверждают, что наши ученые стали жертвой мистификации и что Жаклина — просто-напросто провинциальная старая дева, которой наскучила уединенная жизнь и которая, поверив красивым сказкам о том, как хорошо живется в Париже обезьянам, решила обеспечить себе бесплатный кров в Ботаническом саду. Эта версия приобретает все больше сторонников» (1, 266).
300
Дельфина обыгрывает переносное значение слова «лев» — которое подробно разбирает в фельетоне от 31 августа 1839 г. (см. наст. изд., с. 268–272 /В файле — год 1839 фельетон от 31 августа — прим. верст./).
Но это еще не все; перечень наших врагов с каждым днем становится все длиннее; вот и элегантные охотники из «Союза» тоже недовольны нашими невинными и незамысловатыми шутками; они утверждают, что мы портим им праздник, и, будь это им по силам, тоже натравили бы на нас своих зверей; на беду, звери у них очень непослушные; дрессировке они поддаются плохо, и мы еще долго сможем чувствовать себя в безопасности. Впрочем, в последний вторник охота прошла на редкость удачно: лишь только оленя выпустили, он помчался, как стрела, и продержался два с половиной часа — удача неслыханная; вот мы и объявляем с чистой совестью, что охота прошла блестяще — ибо это правда. Положа руку на сердце, господа: когда олень, вместо того чтобы, убегая от собак, мчаться по полям, разворачивается и начинает отважно сражаться с ними, словно осел во время травли, можем ли мы утверждать, что охота прошла удачно? Увы, не можем; все, что мы можем сделать в этом случае, — это сказать, что травля прошла очень увлекательно. Когда олень, сделав два или три грациозных прыжка, ныряет в пруд и плавает там два или три часа, а охотники тем временем прогуливаются верхами вдоль берега; когда дичь приходится вылавливать из воды удочкой или вытаскивать сетью, можем ли мы утверждать, что охота прошла блестяще? Право, не можем; все, что мы можем сказать в этом случае, не погрешая против истины, — это что рыбная ловля прошла весьма успешно! В самом деле, всякий рыбак согласится, что поймать сетью матерого оленя — редкостное везение! [301]
301
Издевательство над неудачливыми всадниками и охотниками было любимым занятием виконта де Лоне. Очерк 31 августа 1839 г. содержит рассказ о господине, который всякий раз возвращался с охоты домой с гордым видом и набитой охотничьей сумкой, но когда один нескромный шутник заглянул в сумку, выяснилось, что там находится весьма необычная дичь: «новоявленный Нимврод» убил не зайцев и не фазанов, а «одно пальто и две пары чулок» (1, 522). 25 апреля 1840 г. Дельфина не без жестокого удовольствия цитирует реплику некоего господина де С… по поводу пяти участников стипль-чеза, которые рванулись вперед на великолепных скакунах — и тотчас провалились в ров с водой: «Ну что ж, они оказались не такими замечательными наездниками, как мы думали, но зато выяснилось, что они великолепные пловцы: знаете ли вы, что они оставались под водой целых десять минут?» (1, 662).
Итак, мы не станем говорить о развлечениях «Союза», как и обо всех других парижских забавах, ничего, кроме правды; мы отдадим справедливость ловкости охотников, их добрым намерениям, их элегантности; мы скажем, что они превосходно держатся в седле, отлично стреляют из пистолета, мастерски владеют шпагой, а многие из них еще и отличаются острым умом, что для охотника — большая роскошь; мы признаем, что их красные фраки прекрасно сшиты, а лошади восхитительны. Но мы скажем им также, что их лисы, лани и олени выдрессированы очень скверно и что если животное, за которым охотятся, не блещет дикостью, оно должно по крайней мере отличаться хорошим воспитанием.
Истина, безжалостная богиня, сколько горестей ты нам приносишь! Что заставляет нас поклоняться твоим пустынным алтарям? Во имя тебя с утра до вечера мы только и делаем, что раздражаем ближних и дальних; ради тебя становимся пугалом для толпы; все, кто боится света правды, проклинают наше имя; твой факел в наших руках для них хуже смерти. О! забери же назад этот гибельный факел! или сделай так, чтобы он служил нам защитой, чтобы он озарял нашу мысль и делился с нею блеском; чтобы он просветил всех, кого мы огорчаем, и внушил им, что мы действуем твоим именем, что нами руководствуют не злоба и не зависть, что мы повинуемся только твоим приказам, что ты одна отвечаешь за наши речи, направляешь нашу руку. Молим тебя, о справедливая богиня, пролей на нас свой свет, и пусть свет этот послужит нам оправданием!
Но как быть правильно понятым, если говоришь от имени истины? Стоит нам кого-то похвалить, нас тотчас спрашивают: «Господин Такой-то вам друг?» — «Ничуть, я с ним не знаком». Стоит нам подвергнуть кого-то критике, у нас тотчас осведомляются: «Господин Такой-то вас сильно обидел?» — «Ничуть! И вообще я очень высокого мнения о его таланте». — «Но вы ведь сказали, что его последнее сочинение дурно написано; отчего же это?» — «Оттого что его последнее сочинение показалось мне дурно написанным». А иные люди говорят так: «На виконта де Лоне нельзя положиться. Он то хвалит нас, то ругает; невозможно понять, он за нас или против нас…» — Сейчас мы вам все объясним: он не за вас и не против вас; он одобряет то, что хорошо, и бранит то, что дурно, не задумываясь о том, обрадует это вас или огорчит. Однако в стране, где все решают дружеские связи, независимость кажется скандальной, а справедливость — чудовищной; человек беспристрастный имеет здесь вид глупца без убеждений. Если вы браните что-то или кого-то, это может объясняться только личной неприязнью. Если известно, что у вас есть причины ненавидеть человека, которого вы критикуете, ваше поведение не вызывает никаких вопросов у публики, да и сам критикуемый не станет на вас сердиться; он знает, что вам положено хулить все, что бы он ни сделал; больше того, если бы вы, паче чаяния, вздумали его похвалить, он принял бы это за незаслуженное издевательство; грязные наветы заклятого врага затрагивают его куда меньше, чем холодные комплименты читателя беспристрастного. Испокон веков люди восклицают: «Что может быть хуже несправедливости?» Отвечаем: «Хуже несправедливости может быть только одно — справедливость!» Она возмущает всех без исключения: во-первых, врагов того, кого вы хвалите, ибо они не прощают вам восхищения тем, что они ненавидят, а во-вторых, его друзей, ибо они находят, что вы расхвалили его недостаточно [302] . Ох и тяжелая же нам досталась работа! По счастью, у нас всегда остается возможность развлечься смешными чертами окружающих; и в те дни, когда нас душит гнев, мы обезоруживаем сами себя смехом.
302
К этому парадоксу (похвалами можно нажить больше врагов, чем критикой) Дельфина возвращается не раз; см., например, в очерке от 6 января 1838 г.: «Опасность нам грозит не столько от язвительных очерков, сколько от тех, где мы кого-нибудь хвалим. Эпиграмма способна разозлить лишь того, в кого она метит; друзей этого человека, знающих лучше, чем кто бы то ни было, его недостатки и смешные черты, она лишь развлекает, а его врагов — радует. Похвала, напротив, имеет куда меньше шансов на успех: порой она сердит даже того, кому мы желали польстить, она обижает его завистливых друзей и раздражает врагов. Похвала талантливая и обоснованная — поступок, которого не прощают. Мы всегда припоминаем по этому поводу мудрость старого царедворца. „Мне семьдесят восемь лет, — говорил он, — и я ухитрился за все годы не нажить ни одного врага. — Вы, значит, никогда не пользовались успехом? — Я пользовался большим успехом. — Вас, значит, никто не любил? — Меня любили, и очень страстно. — В чем же тогда ваш секрет? — Я никогда никого не хвалил“» (1, 323–324).