Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Те, кто побывал на балу у графини Мерлен, могли также насладиться лицезрением двух индейских вождей: наряжены эти два дикаря были очень хорошо, но вот одеты очень плохо. Все кругом восхваляли их костюм за чрезвычайную достоверность. Охотно допускаем, что эти суждения справедливы, однако не можем не заметить, что мало кто из тех, кто судил о копии, видел оригинал; что же касается этой копии, то материи на нее пошло немного: несколько кусочков желтого полотна и несколько серых перьев. Возьмите старую перяную метелку и пару льняных лент — и вы тоже сможете завести себе костюм из драгоценной индейской ткани. Не обошлось и без украшений, а именно рыбьих косточек и собачьих костей, носорожьих рогов и орлиных клювов, ястребиных когтей и тигриных клыков, акульих челюстей и крокодильих слез… Так вот, красотой все это не блистало; самые захудалые брильянты производят куда больше впечатления, чем редкости такого рода. Вдобавок, как вы сами понимаете, дамам в газовых платьях с кружевными оборками соседство дикарей, вооруженных костями, когтями и клыками, сулит множество неудобств! Дикарские украшения оказались увлекательны сверх меры: танцуя, новоявленные индейцы то и дело увлекали за собой трех или четырех партнерш разом, что не могло не внести путаницу в фигуры танца. «О как несносны эти дикари! — воскликнула одна молодая женщина, чей газовый шарф только что зацепился за браслет из орлиных клювов. — О как они несносны!..» Тут она заметила адмирала де ла Сюза, который только что снял маску, и учтиво осведомилась у него: «Любезнейший адмирал, вы объехали весь свет: не можете ли вы указать им какой-нибудь необитаемый остров?» Дикари наши, как и подобает всем добропорядочным дикарям, отличались яркими татуировками. У одного из них физиономия была желто-красная, а у другого — в желто-черно-зеленую полоску, точь-в-точь китайская тафта. Пожалуй,
Кстати о татуировках: говорят, что однажды придворные медики короля Швеции [567] , собравшись пустить ему кровь, обнаружили на августейшем предплечье три слова: «Свобода, равенство или смерть!» Изумление докторов не знало предела. Карл XIV так давно сделался королем, что все успели позабыть о временах, когда он был всего лишь героем, королем же он сделался столь замечательным, что трудно вообразить себе времена, когда он был не менее замечательным республиканцем. Но какое же, право, удивительное это зрелище: король с татуировкой, превозносящей свободу! Вся история нашего века заключена в этой фразе: «Свобода, равенство или смерть!» В наши дни именно этот девиз приводит человека на престол [568] . […]
567
Речь идет о Жане-Батисте Бернадоте, республиканском генерале, а затем наполеоновском маршале; в 1810 г. шведские Генеральные штаты избрали Бернадота наследным принцем Швеции (так как шведский король Карл XIII был бездетным), а в 1818 г., после смерти Карла XIV, Бернадот стал королем Швеции и Норвегии под именем Карла XIV.
568
В следующем фельетоне, 10 марта 1844 г., Жирарден приводит опровержение, полученное ею от бывшего адъютанта Бернадота барона Мерже: «Кровавые слова свобода, равенство или смертьвошли в употребление лишь в эпоху Террора. К этому времени Бернадот уже сделался генералом; так вот, я призываю в свидетели всех, кто служил в старой и новой армии: пусть скажут, случалось ли, чтобы полковники и генералы покрывали свое тело татуировками?!» «Замечание это, — продолжает Жирарден, — кажется нам весьма справедливым, и мы спешим довести его до сведения публики. Адъютант Бернадота — особа, чье свидетельство заслуживает веры; однако особа, которая рассказала нам о татуировке, также заслуживает доверия и, по нашему убеждению, принадлежит к числу людей прекрасно осведомленных. Что остается нам?., сообщить нашим читателям обе эти истины, дабы они сами выбрали ту, которая им более по вкусу. Предоставляем им это право» (2, 203).
На бульварах карнавал был печален и уродлив. Бедные дети томились в колясках или шлепали по отвратительной снежной кашице, своего рода черному мороженому, леденившему им ноги, — все ради того, чтобы посмотреть на маски; они с плачем призывали их, но маски не появлялись; чтобы утешить детей, родители выискивали в толпе смешные фигуры и указывали на них детям, говоря: «Вот тебе маска!» Особенный успех имели родители друзей… По-настоящему великолепен был в этом году только жирный бык персикового цвета — прекрасный цвет для жертвы.
Хозяйки серьезных и степенных салонов, желая слегка развлечься и доказать самим себе, что на дворе карнавал, приглашали Левассора. Его озорные песенки пользуются в элегантном мире чрезвычайной популярностью. Чем роскошнее убранство салона, чем богаче обои, чем дороже брильянты, чем непреклоннее пожилые дамы, чем неприступнее молодые женщины и чем неинтереснее юноши, тем с большим восторгом принимают в таком салоне «Биби на молитве» и «Тити в театре». Примечательно, что особы самые надменные забавляются исключительно вещами, их недостойными; все остальное они считают ниже своего достоинства [569] .
569
7 марта 1847 г. Жирарден продолжает эту тему: если раньше комика Левассора слушали во время карнавала, то теперь набожные дамы из Сен-Жерменского предместья не чураются его песенок и во время поста; они приглашают Левассора на благотворительные концерты: «прежде он был скоромным, а теперь сделался постным» (2, 447).
Дамы, именуемые синими чулками, оставались во время карнавала нелюдимы и суровы, что само по себе смешно [570] . В комнате, обставленной самым странным образом, при зыбком свете полупогасшей лампы женщины с невообразимыми прическами изводили друг друга заунывными александринами… О хитроумный карнавал, ты простираешь свою власть даже над теми, кто знать тебя не желает!
Мы не станем рассказывать вам, как проходил карнавал в палате и в Опере. Почтение к приличиям накладывает на наши уста печать молчания.
570
Объект иронии Дельфины — те женщины (предшественницы современных феминисток), которые борются за свои гражданские права, но при этом забывают о собственной женственности (ср. примеч. 108 /В файле — примечание № 218 — прим. верст./). Свою точку зрения на «женский вопрос» Дельфина высказывает в очерке от 24 марта 1844 г. (наст. изд., с. 392–401 /В файле — год 1844 фельетон от 24 марта — прим. верст./).
Последние десять дней весь Париж обсуждает выборы в Академию; значит, придется поговорить об Академии и нам; позвольте же поделиться несколькими довольно необычными соображениями, которые родились у нас на этот счет.
Лишь только объявляется новый претендент на академическое кресло, галантные поклонники наших прославленных дам хором затягивают одну и ту же льстивую песню:
— Да ведь это вам, сударыня, следовало бы баллотироваться в Академию!..
Тотчас некий академик спешит принять участие в разговоре:
— Я, сударыня, обещаю вам свой голос.
Затем с улыбкой очаровательной или отвратительной (смотря по своим возможностям) академик добавляет:
— Право, отчего бы не завести во Французской академии два кресла специально для дам: одно отдать Жорж Санд, а другое — госпоже Такой-то?.. (На второе кресло в каждом салоне своя претендентка.) Отчего бы не позволить женщинам большого таланта стать членами Академии?.. [571]
571
Первой женщиной, избранной во Французскую академию, стала Маргерит Юрсенар; произошло это в 1980 г.
Отчего?.. Сейчас узнаете…
Оттого что это было бы ненормально, непоследовательно, смешно и не в наших правилах. Мы ответим вам вопросом на вопрос: разве могут женщины мечтать об академическом кресле в стране, где они не могут претендовать на трон? Разве могут они гордиться своим пером там, где им отказывают в скипетре? Разве могут далеко пойти благодаря своему гению, если не имеют никаких преимуществ благодаря происхождению? Зачем вы даруете им привилегии, если отняли у них законные права? Во Франции женщина может быть герцогиней или графиней, лишь если она вышла за герцога или графа; что ж, значит, академикшейона может стать, лишь если вышла за академика. В стране прекрасных рыцарей женщинам заказано личное достоинство; их единственное право — сверкать отраженным светом; повсюду — и вы прекрасно это знаете — они наталкиваются на салический закон [572] ; не пытайтесь же их от этого закона освободить; исключения опасны: они нарушают равновесие, рождают безумные надежды и отдаляют угнетенных от благословенного, счастливого мига — мига, когда жертвы проникаются смирением и начинают черпать в нем свою силу. СМИРЕНИЕ! возвышенное слово, за которым скрывается так много всего: разгаданная тайна, отысканное сокровище, хитроумные уловки, нежданная помощь, сыгранная роль, незаметные труды, потаенные люки, шелковые лестницы, замурованные двери, вертящиеся зеркала, неслышные шаги, семейная война, тайное могущество, глубокая вера, мрачная гордыня, непреклонная скромность, учтивая ненависть, презрительная вежливость, ласковая месть, вечная горечь, — вот что скрывается у женщин за словом «смирение». Понятно, насколько важно
им смириться без промедления и без остатка.572
Салический закон, восходящий к «Салической правде» — собранию законов салических франков VI в., запрещал не только передачу престола наследникам по женской линии, но и вообще наследование имущества (а равно и дворянских титулов) дочерьми. Принятый во Франции в 1804 г. Гражданский кодекс продолжал эту традицию и предоставлял женщине очень мало прав: замужняя женщина, наряду с несовершеннолетними и умалишенными, объявлялась недееспособной в гражданских и имущественных делах; имущество супругов было общим, однако правом распоряжаться им обладал только муж; для сделок и управления своей долей имущества жене надлежало получить письменное согласие мужа; дискриминационным было законодательство о признании внебрачных детей, об опеке над детьми; развод, допускавшийся кодексом 1804 г., в 1816 г. был вообще отменен (см. подробнее: Любарт М. К.Семья во французском обществе. XVIII — начало XX века. М., 2005. С. 85–89). Впрочем, это юридическое бесправие компенсировалось (в полном соответствии с тем, что пишет Дельфина ниже) реальной властью, которую сообразительные и энергичные женщины забирали себе в супружеском доме и в свете (не случайно исследовательница положения женщин в XIX в. Мишель Перро называет одну из глав «Истории частной жизни» этого периода «Супружеская жизнь: женский реванш?»). Иностранных путешественников, попавших в Париж, поражало обилие женщин, занимавшихся неженскими ремеслами (вплоть до работы на бойне) и командовавших в лавках, трактирах, кабинетах для чтения и пр.
Мужья и тираны, если женщина произнесла страшные слова: «Как быть! пришлось смириться…» — трепещите!.. начиная с этого дня, распечатывайте ее корреспонденцию, обыскивайте все ящики ее комода, ее секретера и рабочего стола [573] ; спите только вполглаза и не пейте ничего кислого.
О галантные законодатели! Не трогайте салического закона; это мудрый закон, который не нужно менять ни в одном пункте. Женщины должны не проклинать, а, напротив, ценить этот закон, ибо, по видимости унижая их, он на самом деле им льстит. Неужели вас никогда не удивляло, что народ Франции, народ трубадуров и паладинов, рабов любви и защитников красоты, оказался тем единственным народом, который навеки лишил женщин права на престол [574] и отнял у них все привилегии, как дворянские, так и литературные? Неужели вас никогда не удивляло, что этот народ, состоящий из обожателей прекрасных дам,вынес столь суровый приговор женщинам? Как же можно иметь разом нравы столь куртуазные и законы столь безжалостные? В чем причина этого удивительного противоречия?
573
Это право контролировать переписку жены предоставлялось мужу французским законом (см.: Histoire de la vie priv'ee. P., 1987. T. 4. P. 125–126).
574
Разительный пример отказа от салического закона продемонстрировала в XIX в. Испания: король Фердинанд VII передал престол своей дочери Изабелле (см. примеч. 1 /В файле — примечание № 111 — прим. верст./).
— В зависти.
— Мужчины завидуют женщинам?
— Не совсем так… Французы завидуют француженкам, и у них есть на то основания…
Итальянец умнее итальянки.
Испанец умнее испанки.
Немец умнее немки.
Англичанин умнее англичанки.
Русский умнее русской.
Грек умнее гречанки [575] .
Но француженка умнее француза.
Спешим уточнить, что мы не имеем в виду людей высшего ума, людей выдающихся. Во-первых, человек безупречного ума принадлежит всем странам мира, что, впрочем, не мешает ему принадлежать своей собственной стране: что ни говори, гений всегда универсален; во-вторых, умный мужчина всегда умнее умной женщины по той простой причине, что человек высшего ума, человек гениальный, соединяет в своей персоне все природные совершенства, и мужские, и женские; мужская сила в нем сочетается с женской деликатностью. Доказать, что гениальному мужчине свойственны женские достоинства, нетрудно: достаточно сказать, что ему присущи также и женские недостатки; он капризен, раздражителен, впечатлителен,беспокоен, подозрителен, ревнив, как балованное дитя; вдобавок он отличается тонкостью и хитростью — а если учесть, что на его стороне также сила и стойкость, это уже явный перебор. Что же касается гениальной женщины, она этими двойными преимуществами не обладает (исключения лишь подтверждают правило); как она ни старайся, ей не обзавестись ни мужскими достоинствами, ни мужскими недостатками. Сила, которую женщина лихорадочно пытается придать своему таланту, всегда останется преходящей и бесплодной; после этих судорожных попыток — своего рода интеллектуальной эпилепсии — женщина всегда будет снова впадать в состояние расслабленности и смятения; ведь эта заемная энергия отнимает у нее природные силы, которые она черпает не в накале страстей, не в глубине ученых штудий и не в мощи философических размышлений, а в тонкости наблюдений, в пылкости верований и возвышенности чувств.
575
В следующем фельетоне (31 марта 1844 г.) Дельфина сообщала о «множестве невольных и простодушных признаний», которые были ей сделаны читателями данного фельетона и немало ее позабавили. Один собеседник оспорил мнение, что испанцы умнее испанок, на том основании, что в Испании имел дело с несколькими исключительно умными женщинами; другой возразил, что итальянки ничуть не глупее итальянцев, потому что он лично знает одну чрезвычайно умную итальянку… «Что ж, господа, — заканчивает Дельфина этот пассаж, — мы готовы уступить и признать, что женщины во всех странах мира умнее мужчин. Нам эта уступка решительно ничего не стоит» (2, 222–223).
Каким же образом, спросят нас, вы оправдываете существование женщин, сочиняющих трагедии? [576] На это мы ответим, что, если женщины эти сочиняют женские трагедии, они имеют на то полное право; что женщина может, не впадая в смешную претенциозность, воспеть в драме или поэме героический поступок другой женщины. Больше того, женским пером могут быть описаны и некоторые мужчины — в том случае, если совершили поступки отнюдь не героические: описания эти станут для них возмездием за проявленную слабость. Антоний в Риме, призывающий отмстить за смерть Цезаря, — предмет для мужского гения, а вот Антоний в Египте, поклоняющийся Клеопатре, — предмет, достойный пера женщины; изображение победителя при Филиппах она обязана предоставить Шекспиру; другое дело Антоний, терпящий поражение при Акциуме, — согласитесь, что этого беглеца пристало живописать женщине [577] . Итак, в истории немало событий, служащих предметом для того, что мы предлагаем назвать женским искусством, — ибо такое искусство существует, и отрицать это невозможно. Разве не вправе мы сказать, что литературное произведение, которое занимало бы среди созданий умственных такое же место, какое занимает женщина среди созданий господних, было бы самым настоящим шедевром? А коли так, разве не позволено попытаться его сотворить? Ведь если бы попытка удалась, разве не стоила бы эта прекрасная книга-женщина целой библиотеки книг-мужчин — скверных, уродливых недомерков?
576
Сочинительницей трагедий была прежде всего сама Дельфина, к этому времени уже написавшая трагедию «Юдифь» (см. примеч. 238 /В файле — примечание № 348 — прим. верст./), возобновленную Французским театром 4 марта 1844 г.
577
При Филиппах (42 г. до н. э.) Антоний вместе с двумя другими триумвирами (Октавианом и Лепидом) разбил армию республиканцев Брута и Кассия, с которыми боролся за власть после совершенного ими убийства Цезаря; в сражении при греческом мысе Акциум (31 г. до н. э.) Антоний, союзницей которого выступала его любовница, египетская царица Клеопатра, проиграл Октавиану и на суше, и на море, и бежал в Александрию, где в следующем году покончил с собой. Эти два эпизода из жизни Антония легли в основу двух трагедий Шекспира: «Юлий Цезарь» (ок. 1599) и «Антоний и Клеопатра» (ок. 1606). Во Франции трагедии о Клеопатре сочиняли по преимуществу мужчины (последним по времени был Александр Суме, некогда обучавший юную Дельфину стихосложению; его «Клеопатра» датируется 1824 г.), но тремя годами позже этой героине и ее отношениям с «беглецом» Антонием посвятила трагедию сама Дельфина; премьера в «Комеди Франсез» (с Рашель в заглавной роли) состоялась 13 ноября 1847 г. Верный друг Готье в своем очерке о Дельфине назвал ее «Клеопатру» «наилучшей сценической поэмой из всех, какие сочинены женщинами» ( Gautier.P. X).