Парижский шлейф

На то, чтобы полностью привести дом в порядок, у Насти ушел почти целый месяц. За все это время Элен ни разу не ночевала дома: заезжала сюда она обычно днем, привозила продукты и тут же испарялась. С каждым визитом Элен выглядела все лучше: постепенно исчезали тени под глазами, разглаживались морщинки в уголках глаз, горделиво распрямлялась спина.

– Вы очень помолодели, – торопливо похвалила ее Настя, истосковавшаяся по живому общению, когда Элен в очередной раз стремительно запрыгивала в свою машину, чтобы уехать.

– Есть от чего, – подмигнула она, – ты мне здорово помогаешь. Раньше из-за хозяйства у меня не было времени на личную жизнь.

– А теперь? – Настя настороженно посмотрела ей в глаза.

– А теперь все в порядке, – широко улыбнулась Элен, – понимаешь, милая, оказывается, в пятьдесят пять лет жизнь только начинается!

– Как это? – В голове не укладывалось, что жена инвалида, мать двух взрослых дочерей, обманутая женщина искренне так считает. Хотя ее внешность упорно подтверждала сказанное – выглядела теперь Элен Дюваль «чуть-чуть за сорок».

– Любовь! – весело пропела Элен и, захлопнув дверцу машины, с размаху нажала на газ.

Недоуменно покачав головой, Настя потащила пакеты с продуктами, которые привезла Элен, в дом.

Жизнь Насти в доме Дювалей продолжалась без изменений до самого Рождества: она постоянно что-то убирала, стирала, гладила. Готовила по два раза в день – Эдгар оказался невозможно привередлив в еде и не притрагивался к блюду во второй раз. Интересно, как это он в свое время целыми днями жевал одни только хлопья? Внешне он очень поправился: щеки округлились, тело перестало производить впечатление тщедушного, но никаких изменений в душевном состоянии месье Дюваля не произошло. Он все так же брюзжал по поводу всего на свете и большую часть суток проводил в своей комнате перед телевизором, поглощая чертову тучу тыквенных семечек, шелуху от которых Настя едва успевала убирать. Месье Дюваль не удосуживался пользоваться посудой для шелухи и сплевывал ее прямо на пол.

Элен заехала за два дня до Рождества с полным багажником продуктов и маленькой живой елочкой на заднем сиденье.

– Милая, на Рождество к нам приедут гости! – весело проворковала она, вынимая из машины бесчисленные пакеты.

– Ваши дочери? – Настя обрадовалась, что наконец-то дети Элен перестали злиться на отца и готовы его простить. Это поможет ему воспрянуть духом, войти в нормальную жизнь. А значит, скоро и Настя станет свободна от своих обязательств: можно будет покинуть дом Дювалей и заняться поисками настоящей работы.

– Нет, – внимательно посмотрела на нее Элен, – с чего ты взяла?

– Просто подумала, что они его простили, – пролепетала Настя.

– Не уверена, что это когда-нибудь произойдет, – Элен безразлично пожала плечами. Казалось, проблемы в семье, которыми она была совершенно задавлена еще несколько месяцев тому назад, теперь нимало ее не волновали.

– А кто? – повесив голову, спросила Настя. Заговорить о том, сколько еще времени ей предстоит проработать здесь в счет своих долгов, она не решалась.

– Несколько моих аспирантов, – улыбнулась Элен. – Все интересные молодые люди – я тебя познакомлю.

– Что приготовить? – уныло поинтересовалась Настя.

– Всего и побольше! – радостно скомандовала Элен. – Только никаких французских традиций: сделай настоящий русский стол. Договорились?

– Как скажете, – Настя подняла с земли сразу четыре пакета и, согнувшись под их тяжестью, отправилась в дом. «За все в жизни надо платить, – повторяла она про себя слова Николая, чтобы сдержать обиду, – за все надо платить».

На рождественский ужин молодые люди прибыли во главе с хозяйкой дома. Гостями оказались двое болезненного вида юношей, две страшненькие девушки в очках и один молодой Аполлон, неизвестно каким образом затесавшийся в эту чахоточную компанию университетских ботаников. Мадам Дюваль сияла счастливой улыбкой, по очереди представляя Насте своих аспирантов:

– Клод занимается Верленом, Марсель пишет работу по Артюру Рембо, Стефани – специалист по символистам, Ирен работает над Малларме, а Жан, – она сделала многозначительную паузу, – исследует эссеистику Шарля Бодлера.

Настя молча улыбалась каждому и чувствовала себя безнадежно глупой – было такое ощущение, что она со своими тряпками-тарелками непростительно отстала от жизни, которой жили ее ровесники. Они общались друг с другом, разъезжали по конференциям, писали свои дурацкие диссертации и бегали на вечеринки. А она только и знала, что старалась угодить брюзгливому калеке и произвести впечатление хорошей хозяйки на Элен.

– Настя – моя добрая фея и верная подруга, – представила в довершение Элен ее саму, не вдаваясь в подробности.

От сердца отлегло: по крайней мере, никто не собирался озвучивать истинный смысл ее присутствия в этом доме и называть, как и есть на самом деле, прислугой.

Ребята вошли в столовую. Каждый держал в руках по бутылке – видимо, так французские гости вносили вклад в организацию праздничной вечеринки. Эдгар уже сидел во главе стола. Он заранее пересел на обычный стул – скатерть полностью скрывала его отсеченные чуть выше колена ноги – и попросил Настю откатить его кресло в спальню. Он по-прежнему упорствовал и, вместо того чтобы научиться жить без ног, заказать и освоить протезы, о чем Настя твердила ему беспрестанно, предпочитал притворяться перед незнакомыми людьми здоровым человеком.

– Это мой муж, Эдгар, – представила его Элен, и каждый из ребят почтительно подошел, чтобы поздороваться и пожать ему руку.

А потом все расселись по местам и неловко примолкли. Однако первая напряженная пауза длилась недолго: Элен решительно взяла дело в свои руки. Она сверкала остроумием, умело вовлекала каждого в беседу, рассказывала забавные истории из жизни университета, смеялась. Молодые люди смотрели на нее с плохо скрываемым восхищением, да и девушки хлопали увлажненными глазами, с обожанием разглядывая свою блистательную шефиню. Настя улыбалась, чувствуя чужие восторги, направленные на Элен. Возможно, думалось ей, в этой преданности учеников и заключается смысл счастья, по крайней мере, для упустившей все остальное мадам Дюваль. Поэтому она и не теряет присутствия духа. Может, именно это она и имела в виду, когда сказала слово «любовь». Настя почувствовала себя причастной к ее карьерному триумфу: ведь именно она освободила Элен от бессмысленных повседневных забот, дала ей возможность в полной мере посвятить себя ученикам и науке. Что ж, тогда ее, Настин, труд отнюдь не напрасен.

– А вы помните, – стрекотала Элен, – как мадам Колин явилась на кафедру в разных туфлях? Это же просто со смеху можно было умереть! Какая она была уморительная, когда обнаружила, что на ней две разного цвета «лодочки» – одна черная, другая синяя. А я-то ведь сначала подумала, что это специально: у нее был такой синий с черной оторочкой костюм.

Гости дружно заржали. Даже Настя, сама не зная почему, поддалась этому глупому веселью и смеялась вместе со всеми, представив себе, какое выражение лица было у несчастной мадам Колин. Эдгар тоже улыбался, но было видно, что ему тяжело дается общение с собственной женой и молодежью, которая практически заглядывает ей в рот. Он, как и Настя, слишком остро чувствовал, насколько отстал от жизни и превратился в древнее ископаемое.