Партизанская богородица
Шрифт:
Даже один Аниська — и то задерживал. Не было у парня той сноровки, как у опытного таежника Петрухи Перфильева. Петруха строго наказал, чтобы двигаться бесшумно. Но и бесшумно, и быстро не получалось. Попытался Аниська не отрываться от Петрухи и как будто и ногу ставил след в след, но тут же вниз по склону посыпались камешки. Петруха оглянулся, молча показал темный кулак. Но пошел медленнее. Чего возьмешь с парня — не таежник...
Поднялись по склону до самой вершины. Петруха отыскал взглядом сосну возле голого обломка скалы, примерился, до какого места спускаться по каменистому распадку, с тем чтобы
Аниську давно мучила жажда. Но нельзя было отставать. Он изловчился на бегу ухватить вескую кисть, но, перестав смотреть под ноги, оступился и едва не упал. Выругался про себя, отшвырнул в сердцах ягоды и побежал, уже не озираясь по сторонам.
Петруха ждал его у осинки.
— Теперь гляди в оба! — предостерег Петруха. — И от меня не отрывайся.
Придерживаясь за тонкие стволики березок и осинок, выбрались из распадка. Вниз к реке уходил пологий скат, густо поросший березняком. Приметного камня и сосны возле него не было видно. Петруха зло выматерился, но тут совсем близко короткими очередями забил пулемет.
Петруха ощупал нож на поясе, перехватил гранату-лимонку из правой руки в левую, кивнул Аниське.
— Не отставай!
И нырнул в чащу березника.
Аниська поспешил за ним. Без винтовки он чувствовал себя неуверенно, и эта неуверенность тяготила хуже прямой опасности. Скорей бы уж хоть!.. И он крепче стиснул жесткую рукоять ножа, готовый биться насмерть даже этим малосподручным оружием.
Потом, когда короткая схватка закончилась, Аниська, вспоминая все промелькнувшее перед его глазами, не мог понять, почему же он остался только немым свидетелем?.. Он не оробел. Он просто не успел...
Плечистый солдат саженного роста лежал за пулеметом, раскинув длинные ноги. Дужки каблучных подковок блестели на солнце.
Камень ли хрустнул под ногой Петрухи или почуял пулеметчик беду за спиной — оглянулся. Рывком вскочил на ноги, успел выхватить наган и выстрелить.
Петруха с разбегу кинулся ему под ноги, свалил и верным охотничьим взмахом всадил нож в горло.
Когда Аниська подбежал и помог Петрухе подняться, рослый пулеметчик был уже мертв.
Петруха, вытирая нож о гимнастерку убитого, разглядел его и узнал фельдфебеля Барсукова.
— Ах, сука! Живьем тебя взять было...
— Почему живьем? — недоумевая, спросил Аниська.
Петруха глянул на него побелевшими от ярости глазами.
— Я бы из него по кускам душу вынул!
— Ранило тебя, перевязать бы надо, — сказал Аниська.
И тут только Петруха почуял, что по щеке и шее струйкой стекает кровь.
— Царапнуло малость...
— Чего царапнуло. Пол-уха оборвало.
Петруха схватился за левое ухо и скрипнул зубами от боли.
— На полвершка ошибся, гад!.. А что, Анисим, кабы не промахнулся он?.. Убил бы... ты его?
Аниська насупился и, помолчав, сказал:
— Или он меня, или я его.
Вепрев
повел свой резерв — двенадцать бойцов — на правый фланг к реке, где на береговом откосе укрылся за кустами второй пулемет белых. Скрытый подход обеспечила узкая рытвина, промытая скатывающимися с горы вешними водами. Под низко посаженным мостом пришлось проползать на брюхе, обдирая ладони и локти о шершавые потрескавшиеся доски старого деревянного лотка. Зато после моста рытвина стала глубже и можно было встать на ноги и идти, пригнувшись. Сажен через двести рытвина уперлась в узкий залив.До злого куста оставалось шагов полтораста.
Вепрев приказал разомкнуться на три шага и по команде подниматься разом.
— Одним чтобы броском! Хоть один остановится — всем могила. Возьмем с ходу! Всех не скосит!
Пулемет, бивший с горы, дав несколько коротких очередей, смолк. Трофим Бороздин снова поднял своих бойцов. Неровная цепь темных фигурок поравнялась с суховерхой березой, скатилась в лощину и через минуту-две снова поползла по пологому склону.
Пулемет на горе молчал.
«Сняли! — подумал Вепрев. — Молодцы!»
Зато, почти не смолкая, бил ближний пулемет.
— За мной! Ура!
Вепрев быстро бежал хорошо тренированным солдатским бегом и не слышал своего голоса, словно ветер, бивший в лицо, отбрасывал звук. Не слышал и других голосов. Слышал только, как из куста брызнула смерть дробным звуком торопливо бившего пулемета.
Он ни разу не оглянулся, но необъяснимым чувством, которое появляется у человека лишь в минуту предельного напряжения, знал — бойцы бегут за ним.
Пуля ударила, как хлыстом, по руке, за спиной раздались стоны — их он услышал, хотя они были менее громки, чем не слышный ему боевой клич, — но он все так же быстро бежал, взметнув наган в правой нераненой руке, и знал, не надеялся, а знал, что враг не выдержит, дрогнет, не приняв прямого удара.
Пулемет смолк. Два солдата — один большелобый крепыш среднего роста, второй длинный и тощий, как жердь, — вышли из-за куста с поднятыми руками.
— Ах, гады! — плачущим голосом выкрикнул догнавший Вепрева боец и с винтовкой наперевес кинулся на долговязого, стоявшего неподвижно, как учебное чучело.
— Отставить! — резко крикнул Вепрев. — Не тронь!
Боец оглянулся. Его худое, с глубокими продольными морщинами на впалых щеках лицо было перекошено от ярости.
— Они нас жалели!
И, продолжая целить штыком в долговязого, мотнул головой:
— Пятерых скосил, гад!
Вепрев сказал громко и строго:
— Красная Армия пленных не убивает! — и добавил тихо, слышно только ему одному: — Ты боец революции, Липатов! Зачем тебе быть палачом?
Липатов принял на себя винтовку, сказал с досадой:
— Доиграемся мы с этой добротой, товарищ командир...
На левом фланге потери были меньше.
— Двое убитых, четверо раненых, — доложил командиру Трофим Бороздин.
— Сколько пленных? — спросил Вепрев. Бороздин посмотрел на него угрюмо, исподлобья.
— Нету пленных... не сдавались беляки...
Вепрев, морщась не то от боли, не то от досады, отвел Бороздина в сторону.
— Плохо поступил, Трофим. Не исполнил приказ.
Бороздин ответил с глухой яростью: