Партизаны Подпольной Луны
Шрифт:
А прелестей сих много. Уж поверь на слово мне простое без клятвы, лишь то, что он прекрасен, для меня являясь чистокровным англом.
Северус и не заметил, как проклятый верлибр вкрался в его мыслеслова снова. Но он решительно потушил недокуренную сигарету и страстно поцеловал Квотриуса в губы, словно бы жаждая набраться нектара храбрости из уст брата.
– Наутро жди меня, и я вернусь, только очень жди.
Снейп прошептал эти слова, обозначающие его неразрывность с возлюбленным братом. Несмотря ни на что и ни на кого.
… Снейп, едва лишь только переступив, как всегда, высокий ромейский
– Воспринять его тело, как своё, обнять покрепче и, не отпуская… проникнуть снова в рот, найти чувствительное место под языком, как с… нет, сейчас не Квотриуса время, но время Гарри моего Гарри, единственного на всём белом свете и во всех временах.
Одного лишь Гарри…
Мы лежим на спинах, держась за руки и не размыкая ладоней…
Гарри так боится, что чувствую я это… сердцем, заполненным лишь им.
Прости, мой Квотриус, но время не тебя любить мне…
– О, лунный камень…
О, несверлёная жемчужина… О, смарагдовы глаза! Жеребчик необъезженный - трёхлетка.
Прости меня в сравнении с животным тебя, тебя - прекраснейшего юношу…
Но c животным благородным, нервным, чувствующим так тонко, словно оголены все его нервы, горячей кровью.
Ты, словно чистокровный английский жеребец… Нет, ещё только жеребчик, но я войду в тебя, и ты сразу станешь взрослым.
Ты ещё пожалеешь об утраченной со мною невинности.
Ведь ощущаю я, всему же мне передаётся тела твоего тонкого вся дрожь, о святость девственности…
Да, лишь через руку в руке моей. Я тонко чувствую, мой Гарри…
– Не смею я коснуться поцелуем твоей ключицы, выдохнуть в неё,
Чтоб опалить дыханием горячим невинную плоть твою, мой Гарри…
Изрезанную мною в припадке безумия, охватившего, опалившего меня вслед за тобою.
Но сам вспоминай, хотел тогда ты… такой любви, жестокой, всей в крови.
Даже страшно вспомнить! Зато покуда мы в «этом» времени, то будем вместе, ведь слились наши раны с левого бока, со стороны сердца. Да, это такой средневековый ритуал, и мы прошли через него, но уж излишне большою кровью.
Хватило бы и капли.
А в мире «нашем», куда по-моему закрыта мне дорога, ты и не вспомнишь о наших томящих душу и тело, поцелуях той осенью счастливой для нас обоих.
– Неужли решусь я на это, желанное столь нам обоим?..
Придётся, ведь мой Гарри… да и я, грешный, так хотим этого… первого соития.
– Ложись, Гарри, вот так… почти тебе не будет в такой позе столь больно… сколько могло бы быть, лежи ты по-иному.
Цветами осыпаю я тебя, букетом огромным, одними лишь розами, но без шипов,
Твоя же роль их кровью невинности достойной
обагрить…Нет, крови, иншалла, не будет, ведь я с тобою чрезвычайно осторожен, ласков…
Вот отчего рассказываю я всё не на латыни, языке, тобою нелюбимом, я знаю… Да потому, что это не урок по спряжению латинских глаголов, это намного серьёзнее.
– О, я и сам не знаю, откуда, но знаешь ты теперь язык этот - латынь хорошо.
В этом убедился я сегодня за пиршеством ненужным… Когда разговаривал ты с пиктом Таррвой.
Целуй меня, мой нежный юноша, да горячей целуй!..
И Гарри, набрав побольше воздуха в лёгкие, поцеловал Северуса, да так! И страсть, и желание, и томление («Ну когда же? Зачем ты мучаешь меня, родной?») были и очень остро чувствовались в его поцелуе.
Чтобы не взять юношу разом, Северус на поцелуй практически не ответил, что очень огорчило Гарри и придало ему неуверенности в собственных умениях попросту целоваться. Но Северус думал по-иному.
– Вот, распалился я, но грешен - познал ведь и мужских, и женских ласк я…
Я недостоин, я - не тот, кто нужен…
Ты говоришь, что всё равно тебе?..
– Лобзай меня опять, уже чувствую, как приходит желание моё…
О, не терзай меня столь, Гарри, ты промедлением своим!
Позволь уж овладеть тобою… Да, сейчас.
Ты не готов?.. Так ласками и мягким расслабляющим массажем покрою я каждый дюйм желанного тела твоего,
Ты как бы цветок невиданный, что ароматом манит, но даться в руки не спешит… Ты спрашиваешь, отчего я так словоохотлив?.. Любовь так говорит во мне…
Да если б мог, я вирши сложил тебе, любимому, возлюбленному пуще жизни!
– Нет, не то я говорю… С тобой по-английски объясняться нужно, но я почти не в силах отбросить латынь, как ненужную основу нашего немногословного общения. Прости… Я не могу… Мне трудно даже по-английски говорить сейчас, когда мы так близки к желанному для нас обоих единенью.
Да, я о Квотриусе говорю… С ним же - только на латыни… Но ты же не ревнуешь… Ревнуешь?
Тогда быстренько перевернись на живот, сейчас с тобой я чудо такое сотворю, что и о ревности, язвящей сердце, ты забудешь…
Да поворачивайся же, не буду я сейчас входить в тебя. Не бойся. Ты только ничего не бойся… Ну же, прошу.
Глава 31.
– Лаская ягодицы, упругие, округлые, желанные, я языком наконец-то проник в узкое, горячее нутро…
И Гарри вскрикнул от неожиданности такого моего действия… Вот уж - не ожидал, что можно и… так любить.
О Гарри сладостный мой, сладкий ты любовью…
Я б песню, оду сочинил тебе, коли умел…
Но не похож ты на сугроб обтаявший, весь в следах от капели с крыши… моего, пока что моего дома, вовсе, о мой Квотриус, ставший уже вторым моим возлюбленным, да, умелым, да, чрезвычайно нежным да, допускающим… снова любовь взаимную, обоюдную, по привычке, даже в оде, на тебя напраслину возвёл.
– Сугроб, всё таять не спешащий,