Партизаны

– Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечутся...

Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.

Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:

– Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..

Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:

– Никуды ты не поднялся.

– Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышой и хозяйство честь-честью и почет ото-всех.

– Ну и славу Богу.

– Известно, славу Богу, - подтвердил Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!

– Да уж пейте вы...
– по обычаю отказался Кубдя.

– Пей.

– Не буду.

Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.

– Крепка, стерва... Пей.

Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.

– Да-а...
– замычал он: - ничего, себе... Крепка!..

– Пей!
– сказал Емолин.

Кубдя уже не отказывался.

Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:

– Мало вы в народе кишите... В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить...

Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:

– Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями... За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!

Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:

– Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.

Емолин налил еще.

– Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.

Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.

– Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.

– Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..

– А так.

– А кто мне помешать смет?

– Найдутся.

Емолин стукнул ребром ладони по столу.

– Нет, ты говори! Я знать желаю.

Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:

– Найдутся, Егорыч, - други отдохнут за тебя... Ей-богу!..

– Сыны, что ль?

– Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от... Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу... Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут - на тебе - выкуси! Не придется. Получится заминка.

– Какая?

Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:

– Хо-хо-хо-хе-е... Дерон, вы, зяленой, дерон... Хо-хо-хе-е...

Емолин тоже рассмеялся:

– Хо-хо-хо-хе-е... Темень ты стоязычняя, темень... Хо-хо-хо-хе...

Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:

– Ой, девоньки, уморят.

И залилась клохчущим, мелким смехом.

II.

С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.

"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.

Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:

– Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.

Кубдя потер пальцами глаза и ответил:

– Знаю.

– Робить надо.

– И то робить хочу.

– Так что в ворота-то поперся?

Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.

Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.

– Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.

– Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".

Енолиха отставила молоко.

– И то ведь ты не любишь.

Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.

– Где робить-то?

– К Емолину нанялся.

– Один?..

– Артелью думам.

Старуха, припирая тяжелую растрескавшуюся дверь погреба, тише говорила:

– Смелости у вас, у нонешних, нету - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.

– Прогнали его.

– Ишь ведь...
– недоверчиво растянула старуха.
– Сказывай!

– Плохой царь был.

– Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.

– Пошто?

Старуха ловко подхватила пистерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:

– Цари-то плохи должны быть. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну видит, дело плохо - с таким окаянным народом рази проживешь?.. Взял... Да и ушел... Плюнул...

– Темень, вы.

Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пистерь на крыльцо и крикнула Кубде:

– А ты иди, лодырь!..

– Уйду. Вот Колчаком-то поди довольна?

– Что он мне?

– Строгий.

– Все не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, што ли?

– Кто его знат.

– Я, морокую, из пленных в германску войну. Вон в Рассеи, так там царица.

Кубдя пошел было, но остановился.

– Кака царица? Ты что, Христос с тобой, баушка?