Партизаны

На Зосиму-Савватия пчельника Кубдя сказал Беспалому:

– Завтра - крышка!

– Чего?
– не понял тот.

– Не работаем.

Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:

– Не пойму, парень.

– Зосим-Саватий...

– Ну?

– В Улее престол.

Беспалых даже подпрыгнул:

– Вот чорт, а я и забыл. Идем, что ли?

Кубдя посмотрел вверх. Редкие прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже, они падали на тайгу.

– Люблю игорничать... Айда пополюем.

– Ружья нету.

– Соломиных привез берданку.

– Не даст.

– Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, на престол. В Улею.

Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.

На утро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданки и спустились к речке. В тальнике ветра не было, тонким неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами хрустя ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой. Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок желтым.

– От солнца, - сказал Кубдя.

В речных тихих затонах, - в опоясках камыша, - было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:

– Егорка! Утону!

Кубдя, грязный, весь в пуху сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:

– Ничиво. Монастырь близко - сорокоуст закажем.

Если утка была недобита, Беспалый перекусывал ей горло и говорил:

– Обдери душеньку свою.

Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки - с синими жилками регушек.

– Пойдем назад, - сказал запыхавшийся Беспалый.
– Куда нам их бить, обожраться что ли...

Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и нетерпеливо покрикивал:

– Еще, Ваньша, немного, еще...

Беспалый плюнул и сел на корягу.

– Не пойду, - сказал он.

Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалый хотел пойти, но удержался. "Ну его к чорту, - подумал он, - с ним вечно не выйдешь".

– Егорка-а!..

– Ну-у!..

– Сюда иди-и, ха-лер-а-а!..

Беспалый не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда стал он думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.

"Пора уж", - решил он.

На елани трава была под-мышки и Беспалого не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться одному. Беспалый прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.

Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:

– Буде, выспался, пойдем на престол.

V.

Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалого. Беспалого, как и всегда после сна на солнце днем, распарило и во рту его неприятно сластило.

– Айда домой, - сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.

– Нельзя - надо бога вести как следует. Осмеет народ.

Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.

С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и покуривая говорили о хозяйстве. На них были новые, пахнущие краской, ситцевые рубахи - неизмятые еще, рубахи топорщились колом и похоже, что одели мужиков в бересту. Парни ходили в ряд, под гармошку, по деревне. Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой. За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:

Я иду-иду болотинкой,

Машу-машу рукой

Чернобровый мой миленочек

Возьми меня с собой.

Кубдя и Беспалый бросили уток к учителю в сени. Хотели снять ружья, но Беспалый сказал:

– Возьмем, для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имем.

Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалый переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.

Гармонист шел в средине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел ее впервые. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки. Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "комаринского" трезвонили:

– Ту-лю-лю-ли-бо-ам!.. Бом!.. Бэм-м...

Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:

– Айда-те к Антошке?

Писклявый голосок из ряда сказал:

– Айда-те.

Парни свернули к Антошке Селезневу.

Антон Селезнев - высокий и строгий мужик лет пятидесяти - встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобку, волосами, он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись. Он считался в селе всех богаче и его всегда выбирали в церковные старосты, - поэтому-то он сегодня и угощал всех.

Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:

– Заходи.

Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной - и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота. Кубдя выпил под-ряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух - рыжий, с одним глазом. Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалый потянулся лицом в улыбке.

– Не ест, - сказал он.
– Нравный.

Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:

– Еще, паре, не хочите?

Беспалый повел плечом.

– Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?

– Время знат. Он у меня утром да вечером только ест. Два раза напрется и ничего.

– Терпит?

– Не жалуется.

– Чудна Русь!
– воскликнул Беспалый.
– А самогонка у те добра - табаку мешашь, что ли?

– Ничего не мешаю, - сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор.
– У тебя что, голова болит?