Партизаны
Шрифт:
– Разрешенья есть?
– спросил он все так же строго.
– Много, - весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал:
– Потом разберемся. Вы не уходите.
– Ладно, - сказал Беспалых.
– Мы ведь здешние.
– А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
Вышел староста. Заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
– Я староста, - бабьим голосом проговорил он.
Милиционер с неудовольствием сказал:
– Дожидаться тебя приходится.
– А кто их знат!
– равнодушно ответил староста.
Милиционеры были городские и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз, - где бог знает какие мысли прячутся, - они вначале немного трусили. Потом увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львом и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали. Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправлявший ремень, входя во двор, крикнул:
– Пьянствовать тут!..
Крик его походил на жалобу и он смолк.
Аппарат для курения самогонки - два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник - стоял под навесом, на телеге, накрытый кошмой. Тут же стоял и боченок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол. В толпе переговаривались:
– Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!
– Торговлю отбиваешь, дескать!..
– И не говори.
Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.
– Ишь ты, задело.
– Не пьет!
Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.
Мужики молчали. Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона и водку впитала земля. Запахло горячим хлебом.
– Вот паскуда!
– крикнул кто-то из толпы.
Милиционеру было жалко и самогонки и себя, совершающего, такие нехорошие поступки, он рассердился:
– Молчать, чолдонье!
Милиционер помоложе ухватился за ружье:
– Всех переарестуем.
Толпа задышала быстрее и нажала на милиционеров. Им было тесно, старший милиционер начал ругаться по-матерному, второй испуганно глядел в пьяные, быстро мигающие лица. Мужики нажимали. В груди и бока милиционерам уперлись чьи-то твердые локти и руки. Пахло самогонкой и еще чем-то нехорошим, кажется прелым камышом от повети. Затрещал коробок у ворот. Старший милиционер попробовал пойти - не пускают. Кругом глаза и теплое человеческое дыхание. Милиционер помоложе вскрикнул; раздался его голос - коротенький и немного с хрипотцой. Его товарищ вдруг длинно - матерком каторжан - выругался - и в бога, и в мать, и в живот. Кто-то из толпы - вертлявый и маленький - выскочил и ударил его в зубы. Милиционер горласто крикнул и выстрелил под-ряд три раза в толпу из револьвера. Охнули. Толпа расступилась.
Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.
Беспалых замахал руками:
– У-лю-лю-ю!..
И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на
передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:
– Поохотились!..
Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:
– Так их... так...
И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.
В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало - должно быть, "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.
В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:
– Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?
Беспалых сказал:
– Спит.
Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:
– Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..
Соломиных спросил:
– В сам деле убил?
– Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.
– Дробью убил?
– И чорт его угораздил!
Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:
– Вставай ты, леший драный...
– Теперь вошьют, - сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь.
– Или повесят, или расстреляют.
Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.
– Обех?
– Може и всех четырех.
– А вас-то с чего?
– Разбираться не будут.
Емолин дергал Кубдю и ругался:
– Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу - человеку тебя надо.
У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул - в челюстях пискнуло.
– Чо те, подрядчик, надо?
– сказал он хрипло.
– Человек тебя спрашиват.
– Кто?
Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:
– Иди-ка сюда, Антон Семеныч.
Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.
– Ну, парень, и самогонка, - сказал он с удовольствием.
– А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?
Емолин сказал:
– Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!
– Всем одна смерть, - сказал Кубдя, садясь на лавку.
– Ну, а я пойду, - торопливо сказал Емолин, - мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.
– Повесят, - равнодушно подтвердил Соломиных.
Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил: