Пассажирка с «Титаника»

Мужчина стал моим Богом, на которого я молилась. Он определял мои решения и поступки. Я предала бы все и всех ради него, согласилась бы стать клятвопреступницей. А может, я уже преступила все, что могла преступить. И теперь принадлежу ему – Менату. Мне все равно, праведник он или закоренелый негодяй. Любовь слепа. Она еще и глуха, и нема. Я отказывалась слышать то, что нашептывал мне внутренний голос. Я не смела выразить свои чувства вслух, признаться возлюбленному, как много он для меня значит.

Он позвал меня за собой, и я пошла, не спрашивая, какой будет дорога и куда она нас приведет. Важно, что мы идем по ней вместе – рука об руку. Он всегда рядом, я ощущаю его присутствие, где бы он ни находился. Мы дышим в унисон, наши сердца бьются в одном ритме. Предать его – значит предать себя. Расстаться с ним – значит умереть.

После Александрии Менат стал более откровенным со мной. Он показал мне отрывок из летописи итальянского города Мессины на острове Сицилия. Это были хроники конца девятнадцатого века. В них говорилось о синьоре, которого боялись все местные жители. От него шарахались даже прожженные морские волки, если вдруг тот невзначай заходил в портовую таверну. Ведь стоило синьору пристально взглянуть на кого-нибудь неугодного, и тот… умирал.

Менат сказал, что специально побывал на Сицилии и посетил Мессину. Для этого он выучил итальянский язык, правда, изъяснялся на нем с трудом. Зато он сам беседовал со старожилами и расспрашивал, не слышал ли кто-нибудь о том загадочном синьоре от родственников.

– Мне захотелось найти его дом или хотя бы место, где стояло здание, – признался он. – Казалось, я что-то почувствую… какие-то особенные флюиды, сумею что-то понять. Именно в то время я увлекся маятниками. Один человек рассказал мне, что при правильном подходе маятник служит проводником в иную реальность, отвечает на вопросы, которые недоступны человеку. Нужно уметь пользоваться этим чудесным инструментом и верить ему. Я начал учиться. Читал Аристотеля, Фуко и аббата Мерме. Узнал, что изображение отвеса неспроста присутствует в символике масонов. Моим наставником стал бывший монах. Он сразу предупредил меня, что ответы, которые дает отвес, исходят из неизвестного источника. Кто за этим стоит, Всевышний или лукавый, для меня не имело значения. С тех пор я неразлучен с маятником.

Менат говорил долго, а я слушала. Вероятно, он нуждался в молчаливом слушателе. Он жил двойной жизнью, и это наложило отпечаток на его характер. Невозможно держать все в себе, но нельзя откровенничать с другими. Со временем такой внутренний конфликт становится непосильным бременем.

Менат был намного старше меня, но я не ощущала разницы. Несмотря на юный возраст, я казалась себе старухой, древней и мудрой, как черепаха. Я поняла, почему в детстве не чувствовала себя ребенком, а теперь не чувствую своей молодости. Менат помог мне открыть собственную душу и увидеть свой мир. Он помогает мне жить с этим.

– А что Сицилия, Мессина? – спросила я, когда он замолчал. – Ты нашел дом, который искал?

– Маятник творит чудеса. Я расстелил на столе карту города и держал над ней отвес, пока тот не указал мне место.

– Ты был там?

– Разумеется, Уну. Я отправился туда немедленно. Я пытался настроиться «на волну» давно почившего синьора… но ничего не почувствовал. Ничего! Меня постигло разочарование. Я ушел пустым, как и пришел. В гостинице я провел в прострации день и засобирался домой. Перед самым отъездом в моем номере зазвонил телефон. Одна старая дама, которой я оставил визитку, вспомнила, что ее дед владел небольшим бакалейным магазинчиком.

«У входа на стене висело старинное зеркало из венецианского стекла, – продолжала она. – Дед страшно гордился им. Он утверждал, что именно это зеркало убило зловредного сеньора, которого все боялись».

Я похолодела, внутри у меня все сжалось, по телу побежали мурашки.

– Его убило… зеркало? – выдавила я.

– Если верить той пожилой итальянке, знаменитая венецианская амальгама заворожила синьора с убийственным взглядом. Он сделал покупки, а когда выходил, засмотрелся на свое отражение… побагровел, упал и захрипел. Послали за доктором. Тот определил, что покупателя сразил апоплексический удар.

Вероятно, я сильно побледнела, потому что Менат спросил:

– Тебе плохо? Я зря рассказываю тебе всякие ужасы.

– Нет… уже все в порядке…

– Я вижу, – покачал он головой и обнял меня. – Не бойся, Уну. Я давно понял, откуда твоя неприязнь к зеркалам. У нас их нет и не будет. Я понял, почему ты всегда опускаешь глаза. Между прочим, известный психоаналитик Зигмунд Фрейд не выносил прямого человеческого взгляда. Он предлагал своим пациентам лечь на кушетку, а сам садился сзади. Похоже, он что-то такое нащупал… или имел опыт в этой области.

Мне было не до Фрейда и его опытов. Все мои странности окончательно и полностью получили объяснение. Словно мощный прожектор осветил самые темные уголки моей памяти.

– Мне больше негде прятаться от себя! – воскликнула я в отчаянии.

– И не надо.

– Что же мне делать?

– Я знаю, – спокойно ответил Менат. – Положись на меня, Уну. Вместе у нас все получится.

Он добился-таки, чего хотел. Советы Аменофис были отброшены за ненадобностью. Я приступила к настоящим тренировкам. То, что мы практиковали до этого, показалось невинными забавами.

Древняя Александрия еще во времена Птолемеев стала пристанищем для адептов особого «культа Анубиса». Поэтому Менат и повез меня туда в надежде, что тамошний воздух, тысячелетние камни и подземный лабиринт пробудят меня от спячки и вернут былую силу моему взгляду.

Когда-то в стародавнем Египте жрица Аменофис научила меня концентрировать энергию и одним направленным импульсом посылать ее в определенную точку. В этот момент зрачок мгновенно расширяется. Она называла это «выплеском первородного огня», которым дано управлять избранным.

Однажды священная храмовая кошка оцарапала меня, и я бросила на нее злой взгляд. Несчастного зверька будто молния прошила. Кошка не успела даже мяукнуть. Она застыла, перекинулась на бок и испустила дух.

«Осторожнее, Уну!» – крикнула Аменофис, но было поздно. Кошку не удалось вернуть к жизни. Из нее сделали мумию и захоронили в маленьком алебастровом саркофаге.

«Что ты наделала? – отчитывала меня наставница. – Ты должна постоянно контролировать себя! Денно и нощно! Твои глаза несут гибель. Смерть не прощает ошибок».

Каждый день я проходила мимо алебастрового саркофага, где покоилась убитая мною кошка, и твердила, что я держу себя под контролем. Контроль. Контроль! Контроль!!! Ни минуты без контроля. Ни секунды. Ни доли секунды.

Я привыкла жить с опущенными глазами, с вечным ощущением скованности. Во мне жила смерть, и я могла невзначай расплескать ее, растратить не по назначению. Мне следовало ограничивать себя во всем, что могло повлиять на силу моего взгляда. Секс – табу. Семья, дети – табу. Любая работа – табу. Все подчинено одной цели, одному идолу – гибельному взгляду. Все, что способствовало истощению внутренней энергии, было под запретом.